Народная поэтесса

«Породная поэтесса», «истинно народная поэтесса» — так назвал М. Горкий заонежскую крестьянку Ирину Андреевну Федосову. Он был нрав. Ее поэтическое наследие — явление выдающееся и вместе с тем уникальное в истории русской поэзии. По возникает вопрос: может ли быть названа «поэтессой» неграмотная деревенская женщина, исполнительница традиционного фольклора, как бы хороши ни были песни или другие фольклорные произведения, которые она исполняла? Или иначе - «поэтесса» ли она в том смысле, в каком мы называем поэтами Пушкина, Тютчева, Блока пли поэтессами — Ахматову, Цветаеву, Перггольц?
Ответ на этот вопрос совсем не прост.

И. А. Федосова знала и пела старинные песни, исполняла причитания, рассказывала сказки. Все это она умела делать мастерски и с подлинным поэтическим чувством. Однако хорошего оперного певца, эстрадного исполнителя песен, запевалу хора или драматического артиста, читающего с эстрады сочиненные каким-нибудь писателем рассказы, нс принято называть поэтами, как' бы поэтичны пи были их выступления.

Известно, что традиционный фольклор был коллективным творчеством. Старинная песня возникала па основе традиции и, входя в традицию, совершенствовалась сотнями исполнителей, которые перенимали ее друг от друга. Поэтому достоинства той или иной песни нельзя приписать какому-нибудь одному исполнителю. Он прежде всего исполнитель (потому что воспроизводит что-то уже готовое), хотя обычно в какой-то степени и поэт, поскольку одновременно участвует в совершенствовании исполняемых им песен. При этом надо иметь в виду, что старая фольклорная традиция допускала варьирование и даже изменение текста пли отдельных его элементов в определенных пределах.

В поэтическом наследии Федосовой явственно различаются две группы текстов, записанных от нее собирателями фольклора. Одна группа — это традиционные былины, баллады, свадебные, рекрутские и лирические песни. Она исполняла их в том виде, в каком восприняла от других певцов. В этом случае она действительно поэтесса только отчасти, как бы хорошо она их ни исполняла.

Вторая группа текстов (наиболее обширная и преобладающая) — это записанные от нее похоропные, рекрутские и свадебные причитания. М. Горький, по-видимому, прежде всего их и имел в виду. Они создапы ею самой, хотя, разумеется, тоже па оспово традиции, выработанпой сотпями, может быть, даже тысячами ее предшественниц. Имспно в этом жанре опа и выступает как поэтесса в более точном смысле этого слова, несмотря па то, что всю жизпь оставалась неграмотной и по могла записать то, что сочиняла. О возможности и необходимости записывать нричитапия она впервые услышала от фольклористов. Сама опа такой потребности не испытывала. Тексты, которые опа создавала, по предназначались для чтепия — они были обращены к слушателям. Большинство из mix пе было записано и пропало дли последующих поколепий. .

Каждое причитапио (мы расскажем позже, почему п как это происходило) как бы создавалось заново. Традиционным при этом был по текст, а приемы иричитываппя и умение причитывать и, конечно, большое число устойчивых словесных формул, своеобразных словесных заготовок, которые использовались -- как это предписывалось обрядом и диктовалось конкретной бытовой ситуацией в меру знаний, умения и поэтической одаренности — причитывающей женщиной. Таким образом, причитания были жанром устной народной поэзии, который пе только допускал, но и предполагал большую степень творческой инициативы, личного творчества. Поэтому создательниц причети, тем более такого выдающегося мастера этого жанра, как Федосову, мы действительно можем называть поэтессами.

И. А. Федосова была чрезвычайно талантлива, и вместе с тем он очень активно использовала поэтические достижения многовековой традиции бытового причитания. Опа была типичной крестьянкой своего времени, тысячами нитей связанной с повседневной деревенской жизнью, с ее горестями и радостями, с ее невероятными тяготами и их героическим преодолением. Все это и делало ее «народной поэтессой» и «истинно народной поэтессой», как называл ее А. М. Горький. Чтобы понять это, современному читателю падо пе только представить себе жизнь севернорусского крестьянства прошлого века, по и преодолеть своеобразный языковой «барьер». Тексты, включенные в настоящий сборник, отражают подлинную старинную (или «досюлъную», как позже стал называть ее сам народ) заонежскую речь, довольно сильно отличающуюся от современного литературного языка. Эта речь — не курьез или проявление неграмотности, а своеобразный и очень богатый самостоятельный вариант русского языка, на котором мпого веков говорили крестьяне севернорусских областей. Поэтические произведения, созданные на этом языке, так же пе похожи на романы, созданные писателями наших дней, как не похожи севернорусские крестьянские избы и деревянные храмы, пошедшие в историю мировой архитектуры, на современные городские дома. Кстати, один из наиболее известных деревянных архитектурных комплексов Кижи создан земляками Федосовой. Деревня, в которой она жила, находится там же, на заонежском полуострове, в нескольких десятках километрах от Кижей.

Читателю, который впервые будет читать причитания И. Л. Федосовой, следует запастись терпением, не пожалеть усилий и постепенно вчитываться в текст, привыкнуть к нему. Совершенно такая же привычка и такое же терпение нужны для того, чтобы с толком прочитать «Слово о полку Игорево» или «Моление Даниила Ваточника», попять и оцепить какое-нибудь произведение древнерусской живописи или древнерусской архитектуры. Усилия, затраченные при згом, окупаются сторицей. Приобретается столь необходимый исторический взгляд па национальную культуру, понимание глубинных пародпых корней.

Русскую культуру, как и всякую другую, мы должны знать во всех ее слоях и вариантах, а не только в слое, хронологически ближайшем к нам. Можно утверждать решительно, что и современную нам русскую культуру мы не сможем понять, не познакомившись основательно с литературой Древней Руси, литературой XVIII века и русским фольклором. Поэтическое наследие замечательной заонежской крестьянки Ирины Андреевны Федосовой — одно из высших достижений поэтического творчества русского крестьянства прошлого и тем самым неотъемлемая составная часть поэтической культуры народов пашей страны и народов Европы в целом. Оно уже давно и справедливо оценено русскими учеными, литераторами и музыкантами, по, к- сожалению, до сих пор издавалось мало и редко.

Настоящее издание призвано хотя бы отчасти заполнить этот пробел. Оно содержит избранные тексты, записанные от И.А.. Федосовой.



Ирина Андреевна Федосова родилась в д. Сафронове Вырозерского сельсовета, входившего по дореволюционному административному делению в состав Толвуйской волости Петрозаводского уезда Олонецкой губернии. Ее родителей звали Андрей Ефимович и Елена Петровна Юлины '.
Год рождопия И. А. Федосовой установлен предположительно, т. к. документы, связанные с ее рождением, пока не найдены. Когда Федосова стала знаменитой, ученые и журналисты пытались спрашивать ее о возрасте, но она не могла ответить достаточно точно. Объясняется это просто. В отличие от мужчин, которым важно было знать свой год рождения, т. к. это было связано со службой в армии, крестьянской женщине в старой русской деревне это было совершенно ни к чему. Дело, разумеется, не в недостатке арифметических познаний — каждая деревенская женщина, конечно, владела счетом в пределах первой сотии. Важен был не точный счет лет, а принадлежность к определенной половозрастной группе — девочка, девка, девка па выданье, молодуха, баба, старуха. Федосова твердо знала, что замуж’ отга вышла И) лет, 12 лет прожила за первым мужем, год была вдовой, затем 20 лет прожила со вторым мужем. Второй ее муж умер, когда Федосова ужо была известна фольклористам; год его смерти — 1884 - оказался точно отмеченным. Следовательно, родилась она, вероятно, в 1821 году.

Характерно, что в многочисленных статьях и заметках в газетах и журналах 90-х гг., сообщавших о публичных выступлениях Федосовой, о ее возрасте говорится крайне противоречиво (от 70 до 08 лет). Ото свидетельствует только об одном: когда ей было шестьдесят лет с небольшим, она выглядела старухой — значит, жизнь ее была нелегкой. Когда в 1880 1888 гг. О. X. Лгренева-Славипекая спросила Федосову о возрасте, она ответила шуткой: «Сколько было вчера-- того пет! Под столом ходила—хворост носила; переросла - коров доить пошла; косу отпустила в коровницах служила; пора настала — с молодцом гуляла; пора прошла — замуж пошла; замужем двадцать лет жила — тяжко горюшко несла; овдовела - осиротела! Вот тебе и весь сказ! Л когда родилась — память извелась!» 1
Семья, в которой родилась Федосова, была многочислен ион (22 человека). Трудиться она начала еще в раннем детстве1. Но ее словам, уже «вoci.mii год знала, на каку полежу скат,ко спять»1 2. Очень рано, с 12—12 лот, отта прославилась в ежрес/гпых деревнях, а позже и по всему Ваопсжыо как прекрасная испол-питолыгица песен и мастерица «водить свадьбы». В детстве* еша упала с коня и осталась хромой на всю жизнь. Видимо, подтешу она, по тогдашним деревенским понятиям, еезасидслаеж в девках», вышла замуж только 19 лет, и то за шестидесятилетие™ вдежца с детьми. Это был Петр Трифонович Новожилов из д. Сидоровой в Кузарапде — большой группе деревень южнее Вырозера. Характерно условие, которое Федосова поставила своему мужу,— не препятствовать ей «ходить по свадьбам». «13 лет жила я за ним,— рассказывала Федосова Барсову,— и хорошо было жить;
ни меня любил да и я ого уважала; моего слова не изменил, была поля идти, нуды хочешь»

Первые встречи И. Л. Федосовой с собирателями относятся I. середине 00-х it. К этому времени она успела овдоветь и вторично выйти замуж. Муж ее, Яков Иванович Федосов, был столяром и обычно уходил из деревни на заработки. Нелады с родственниками мужа, склонность его к пьянству и, с другой стороны, непривычность его к обычному деревенскому труду — все это побуждало И. Л. Федосову найти такой вариант семейной жизни, при котором муж мог бы заниматься своим ремеслом, которым хороню владел, а она — не расставаясь с мужем — была бы хозяйкой в доме. Она стала настаивать па переезде в Петрозаводск п добилась того, что он открыл столярную мастерскую. Ото обеспечило им сравнительно безбедное существование — у Якова Ивановича появились даже подмастерья. Ирина Андреевна твердой рукой вела хозяйство семьи, но отучить мужа от пьянства не смогла. После смерти двух детей она взяла па воспитание трехме-сячпого племянника Ивана (слана Тимофея Ивановича Федосова), которого впоследствии усыновила.
По свидетельству Е. Н. Парсона, подтвержденному Г. И. Куликовским, в 1Ж)Г> —18(Н‘> гг. Федосову разыскал II. II. Рыбников и «записал от нее несколько былин»2. Ото сообщение весьма интересно, по до сих пор остается загадочным во многих отношениях. Замечательно оно тем, что в нем упоминается знаменитый «открыватель» севернорусского эпоса Г1. П. Рыбников. С другой стороны, трудно объяснить, почему Рыбников не опубликовал записи от Федосовой в своем сборнике и ничего не па писал о ней в своей «Заметке собирателя». Правда, судя по позднейшим записям, Федосова отнюдь не принадлежала к выдающимся знатокам и исполнителям былин. Парсов записал от нее только одну былину — о Чурило Пленковиче, Агропова повторила запись и добавила к ной былину «Добрыпя и Алеша». Многочисленные отчеты о выступлениях Федосовой в 90-е годы тоже не содержат сведений о том, что она знала другие былины,— в них неизменно упоминается былина о Добрыпе. Поэтому остается непонятным, какие «несколько былин» мог записать Рыбников.

Рыбников публиковал не только былины. В последних выпусках своего сборника он одним из первых среди русских фольклористов обратился к причитаниям. Странно, что среди напечатанных им текстов нет записей от Федосовой. Правда, в сборнике есть несколько недокументированных даже в географическом смысле записей, но ни одну из них нельзя с достаточной долой вероятности приписать Федосовой3. Остается предположить, что
Рыбников встретил Федосову только в последние месяцы своего пребывания в Петрозаводске, когда четвертый выпуск его сборника, печатавшийся в Петербурге, уже был передан в типографию.

В феврале 1867 г. Е. В. Барсов, видимо независимо от Рыбникова, разыскал И. А. Федосову и начал от нее записывать. Он пишет об зтом так: «Крестьянин Матвей Савельевич Фролов, у которого я стоял на квартире, когда служил в Петрозаводске, в разговорах со мной о разных олонецких старинах как-то сообщил мне, что у них в Заонежье очень жалобно причитают па свадьбах и похоронах, что там есть вопленицы иа славу и слушать их собираются целые деревни; что он лично знает одну из таких воплениц— Ирину Андреевну, в деревне Кузаранде, за Яковом Федосовым. Я попросил во что бы то ни стало вызвать ее в Петрозаводск; оказалось между тем, что она уже несколько лет тому назад перестала ходить но свадьбам и похоронам и живет в самом Петрозаводске. Я отыскал ее и расспрашивал о причитаниях, но она решительно объявила, что ничего не знает и сказывать не умеет и с господами никогда по зналась. Однако ж благодаря посредничеству моего хозяина, который но старому знакомству уверил ее, что человек я неопасный, она откровенно призналась, ч то знает очень многое, что с молодости ей честь и место в большом углу, что на свадьбе ли заноет — старики запляшут, на похоронах ли завопит — каменный заплачет: голос был такой вольный и нежный» '. В газетном сообщении Барсов рассказывал об их знакомстве короче, но не менее выразительно: «В отношении ко мне сколько она была недоверчива сначала, столько же сделалась откровенной впоследствии, но постоянно повторяла: «Не сошли ты меня па чужу дальпу сторонушку»

Первые записи Е. В. Барсова от И. А. Федосовой были вскоре опубликованы в «Олонецких губернских ведомостях». Состав зтой публикации может показаться странным с точки зрения всего того, что мы теперь знаем о сказительнице. Ото были 10 духовных стихов, былина о Чуриле, которую мы уже упоминали, и баллады: «О девяти братьях-разбойпиках», «Василий и Софья» и «Казань-город» 3. Однако в послесловии Барсова к 1-му тому «Причитаний Северного края» мы находим естественное объяснение состава первых записей. Он пишет: «Я познакомился с ней в великом посту 1867 года и тотчас же начал записывать от нее духовные стихи и старины; диктовать что-нибудь другое (т. е. причитания или песни.—К. Ч.) она считала грехом. После пасхи я принялся за причитания» .

Обстановка первых встреч Федосовой и Барсова рисуется, таким образом, очень живо и, надо полагать, весьма правдиво. Заонежская крестьянка, прожившая тяжелую жизнь и проявившая незаурядную волю к самостоятельности, впервые в жизни встречается с барином. Она не склонна доверять ему и посвящать его и свой мир мужицких переживаний, она понимает, что ее причитания могут оказаться не но душе барам. Она сама диктует порядок записи, и Барсову приходится считаться с ее представлениями, что гоже и что негоже делать в пост. Не менее замечательно ото ее «не сошли ты меня па чужу дальну сторонушку». При этом прежде всего вспоминаются такие причитания Федосовой, как «О старосте», «О писаре», «О попе-отце духовном», «О потопших», «Об убитом громом-молнией» и рекрутские причитания. Не случайно они стали предметом живейшей дискуссии в русских журналах того времени, вызвали горячий отклик органа революционных демократов «Отечественные записки» и резкое осуждение правой печати '.
Запись текстов, составивших позже I том «Причитаний Северного края», продолжалась с перерывами до ноября 1867 г. К этому времени Барсову стала ясна возможность продолжения работы и перспектива издания многотомного сборника. По крайней мере, в очередном сообщении «Олонецких губернских ведомостей» говорится уже о том, что первый том готов2. С конца 1867 г. и до мая 1868 г. Барсов записывает от Федосовой рекрутские причитания, вошедшие позже во второй том. Параллельно с этими записями или после них (у нас пет об этом точных сведений, но, по крайней мере, определенно до 1870 г.) Барсов записывал тексты, составившие 111 том сборника, т. е. свадсбпые причитании. В 1870 году он уже покинул Петрозаводск, для того чтобы переселиться в Москву, т. к. был приглашен на работу в известный Румянцевский музей.

Издание трех томов растянулось почти па пятнадцать лет (1 том вышел в 1872 г., II—в 1882 и III — в 188Г) г.). Объясняется это различными причинами. Надо иметь в виду, что фундаментальный трехтомник потребовал от издателя немало времени для его подготовки. Кроме того, до военных реформ 60—70-х гг. рекрутские причитания едва ли могли быть одобрены цензурой. В 1885 г. они были изданы как «отражение прошлого». Первый том был, видимо, готов к печати уже ко времени отъезда Барсова из Петрозаводска. Оставалось найти средства для его издания. Они были выделены Обществом любителей российской словесности. Специальная комиссия Общества (П. А. Бессонов, Н. О. Беляев и Н. А. Чаев) разработала инструкцию, определявшую дальнейший ход работы над сборником. Из этой инструкции видно, что Барсов представил на рассмотрение Общества сборник причи-
тапий, записанных только от Федосовой, и при этом его записи тщательно передавали особенности заонежского говора. Комиссии же считала, что язык причитаний должен быть подчищен—рекомендовалось выбросить все вставные частицы и «утомительные окончании уменьшительных слов», что привело бы к нарушению ритма и стилистических особенностей причитаний. Кроме того, комиссии высказывала татоке пожелание превратить сборник' в общерусскую антологию прпчети1. Мы не знаем всех деталей переговоров Е. В. Барсова с комиссией, однако очевидно, что инструкция не была им соблюдена полностью. Отт нашел компромисс— язык причитаний не редактировался или, по крайней мере, редактировался весьма осторожно. Что же касается единичных и довольно случайных еще к тому времени записей причитаний из различных районом России, то они были введены в сборник как сравнительный материал к текстам Федосовой и некоторых других олонецких пснолнптолышц причитаний. Время для создания общерусской антологии явно еще не пришло.' Таким образом, сборник остался областным («Причитанья Северного края») и прежде1 всего Федосовскнм (ей принадлежало 17 текстов, занявших 272 страницы, в то время как четырем другим псполттителкницам А. 11ервепцевой, М. Федоровой, А. .Инзорпхе и К. Мамоновой Г) текстов на 2(1 страницах). В приложении к сборнику давалось пространное описание жизни Федосовой, записанное с ее слов, в то время как' о других исполнительницах сообщались лишь краткие сведения.

Сборник, составленный Е. В. Барсовым, стал первым в мировой фольклористике1 специальным сборником причитаний. Его появление было расценено как весьма значительное сюбытне. Он встал в сознании современников рядом с такими зпамешптыми фольклористическими изданиями того времени, как сборники 61.1-лип Киреевского, Рыбникова, Гпльфердппга н сборник' сказок Афанасьева.

В учебниках по фольклору и в исследованиях но нсте>рпи фольклористики постоянно встречается утверждение: Барсов открыл причитания так же, как Рыбников открыл былины. Это правильно, не считая того, что до Барсова о причитаниях было известно значительно меньше, чем о былинах до Рыбникова. Действительно, к 60-м гг. XIX века былины были уже известны по сборнику «Древнерусские стихотворения Кирттти Данилова», по первым выпускам сборника Г1. И. Киреевского и некоторым другим менее значительным публикациям1 2. Что же касается причитаний, то до Барсова появилось только несколько отдельных текстов в этнографическом многотомнике А. И. Терещенко «Быт русского парода», где они давались в прозаическом пересказе, в «Пермском ке» и в третьем томе «Песен, собранных П. Н. Рыбниковым». Даже такой знаток быта и фольклора русского крестьянства, как П. И. Мельников-Печерский, как показали недавние исследования, до выхода в свет сборника Барсова имел еще весьма смутное представление о смысле и функции причитаний, и термин, обозначающий зтот жанр, употреблял неточноТаким образом, не отвергая правомерности обычного сопоставления Рыбникова п Барсова, можно было бы сказать, что Рыбников открыл русской науке интенсивное и живое бытование былин на Русском Севере, Барсов же вообще впервые открыл существование причитаний в быту русской деревни. Причитания после его сборника было впервые осознаны как специфический жанр. Б сборнике было издано большое количество первоклассных текстов, а предисловие к I тому стало первым в русской и мировой фольклористике специальным исследованием о причитаниях. Вышедшие позже второй п третий тома сборника Барсова расширили представление о причитаниях, по они уя«е не воспринимались как' открытие.

Причитания — обрядовый жанр, известный почти всем пародам мира. Однако большинству народов известны только похоронные причитания. Традиционный похоронный обряд предписывал не только определенные обрядовые действия, по и произнесение словесных текстов, в которых должно было выражаться как сожаление об умершем, так и отчаяние оставшихся в живых, (’читалось, что причитания имеют не только эмоциональное, но и магическое значение — они облегчают покойнику путь в иной мир и оберегают живых от дальнейшего воздействия злых сил. Они произносились в определенной обстановке, им передавалось то эмоциональное перенапряжение, которое владело горюющими, они как бы намагничивались чувствами скорбящих и производили необыкновенно сильное впечатление. Они не только выражали и концентрировали переживаемое, по и способствовали эмоциональной разрядке. Если согласно русской пословице «слезы помотают горю», то причитания способны «помочь» ему еще в большей мере — горюющая не только плачет, но и выговаривает свое горе, облегчая свою душу, делится своим горем с близкими людьми, осмысляет свою беду и тем самым готовится преодолеть ее.

Если у большинства народов мира в прошлом был известен похоронный обряд и причитыванио считалось обязательным, то сами причитания были развиты в разной степени. В некоторых случаях это были только прозаические выкрики, которые объединялись в небольшие по своим размерам тексты. Развитой поэтической системы при этом не возникало. В других случаях это были стихотворные тексты, тоже сравнительно небольшие по своим
размерам, которые произносились распевным речитативом. Таковы были похоронные причитания сербов, черногорцев, болгар, корсиканцев. И лишь у некоторых народов на почве традиционного обрядового причитывания сформировался не только вполне самостоятельный, но и весьма развитый фольклорный жанр, который органически входил в похоронный, в свадебный и рекрутский обряды и даже известен во впеобрядовой бытовой форме. Так, причитания заняли заметное место в жанровой системе фольклора ряда народов Восточной Европы (русских, карел, коми, мордвы, некоторых тюркских народов и др.).

Почему в одних случаях причитании приобрели такое значение, а в других остались менее развитыми, сказать трудно. Так, например, у трех близкородственных восточнославянских пародов, живших на протяжении столетий в весьма сходных социальных условиях, причитания также развиты в разной степени. У украинцев ото, как правило, довольно лаконичные и только слегка ритмизованные похоронные ирнчнтання-ныкрпкн', у белорусов и в некоторых районах у русских стихотворные, но не очень развернутые причитания, в то время как в большинстве русских и особенно севернорусских районов ото развитый позти-ческнй ‘жанр. Ефиме похоронных, свадебных и рекрутских здесь распространены были причитания на болезнь, пожар, голод, падеж' скота, неурожай, семейные неурядицы, проявления социального гнета и вообще в связи с любым печальным пли трагическим событием в крест),я иском быту.
В отличие от грустных протяжных песен, тоже связанных специальными темами, причитании не имели устойчивого текста и определенной фабулы; чувства исполнительницы выражались в поэтических импровизациях, создававшихся в них при помощи привычного круга поэтических образов и словосочетаний, употребление и выбор которых дли каждого случая был более пли менее пндувидуальным или даже одноразовым.
Как и всякий жанр устной поэзии, причеть отвечала определенным потребностям народа, имела самостоятельную бытовую и художественную функцию. В отличие от былин, сказок, лирических песен, которые могли исполняться в .любых условиях и для бытования которых нужны были только желапие исполнителя и интерес слушателей, причеть звучала лишь в самые трагические моменты жизни крестьянства, когда обнажались все тяготы п противоречия и особенно ясным становился ужас подневольного существования, когда умолкала и веселая песня и занимательная сказка.

Причитывающие женщины не ставили перед собой сознательных художественных задач, как певцы песен или рассказчики сказок. Они стремились как можно яснее и сильнее выразить владевшие ими скорбные чувства. Постоянная взволнованность, неподдельная искренность переживания, пример старших женщин, у которых они учились причитывать, помогали им отыскивали особенно выразительные поэтические средства, заставляли и\ максимально использовать и в то же время обогащать опыт устной традиции, поднимаясь до предельных высот поэтического выражения человеческих чувств. Поэтому наследие мастеров русской причети, среди которых И. Л. Федосовой бесспорно принадлежит самое почетное место, представляет собой значительную художественную ценность; в нем с большой сплои проявился поэтический дар русского народа.

Читая причитания, не следует забывать, что они, как и любой другой фольклорный жанр, не могли отразить все стороны крестьянской жизни, крестьянской психологии и мировоззрения. Исполнительницы причитаний, так же как и другие русские крестьяне, участвовали в создании русских былин п песен о Разине и Пугачеве, удалых бурлацких и «разбойничьих» песен, веселых плясовых частушек, волшебных сказок и многого другого. И этой связи понятней становится мысль, высказанная еще И. Г. Полянским о русских народных песнях: «Грусть у пего (г. е. у русского человека. — К. Ч.) не мешает ни иронии, ни сарказму, пи буйному веселью, ни разгулу молодечества: это грусть души крепкой, мощной и несокрушимой» '.
Так' же как грустная тональность многих русских народных лирических песен, тексты причитаний—документальные исторические свидетельства многовековой тяжести жизни трудового народа дореволюционной России. Они помогают нам глубже проникнуть в прошлое русского парода. При этом важно подчеркнуть, что причитания были исключительно женским жанром, они исполнялись крестьянскими женщинами, веками испытывавшими двойной социальный гнет — общественный и семейный. В народной причети исключительно ярко проявилась удивительная сила духа простой деревенской женщины, ее воля и умение противостоять жестоким жизненным обстоятельствам.

I том сборника «Причитанья Северного края, собранные Е. В. Барсовым», изданный собирателем в 1872 г., имел подзаголовок «Плачи похоронные, надгробные и надмогильные». Барсов, как уже говорилось, стремился с возможной точностью записать то, что слышал от Федосовой. Однако тексты, записанные им, видимо, отличались от того, что можно было услышать в Баопсжье и на обычных деревенских похоронах, свадьбах или проводах рекрута. Дело не только в исключительной даровитости Федосовой. Сравнивая причитания Федосовой с записями от других за-онсжских исполнительниц причитаний, мы видим, как обрядовое причитание, насыщенное традиционными формулами и словосочетаниями, обычно как бы лишенное внутреннего движения и накрепко связанное с отдельными этапами обряда, превращается в развернутые плачи-поэмы, развивающиеся по единому замыс- 1
лу. Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что известные нам тексты Федосовой исполнены были ею вне обряда, специально для записи. Именно это, видимо, заставляло Федосову вводить в текст иричети описание каких-то элементов обстановки, в которой могло звучать то или иное причитание. Характерно в этом смысле, например, начало «Плача о свате» (№ 9 настоящего сборника). Перед стихотворным текстом мы находим здесь своеобразную прозаическую экспозицию: «Невесткина свекровь отправляется на похороны свата - отца невестки. Сказали: «Сватушка живого нет! Нот тебе сватушки! Бог убрал — конец бревна урвал! Большак, спусти на похороны — сватушка похоронить, в последний уж проводит!, до церквы божьей: доброй был!»: ('.нарядилась, пошла путем-дорогой, горой-водой, лесом-парусом. На крыльце встречает ее сватья-- невесткина мать:


а дальше идет причитание от имени «сватьи ... певосткпиой матери», которое занимает 42 строчки, и только после этого начинается собственно причитание «сватьи-свекрови» об умершем свате. Она обращается к овдовевшей, потом к невестке, дочери покойного, йотом к другим детям покойного. Ей поочередно отвечают. Средствами иричети рисуется живая картина трагических переживаний крестьянской семьи.

П все же подобных диалогов мы, как правило, не находим в записях от других исполнительниц иричети. Они обычно воспроизводили причеть от имени только одной участницы обряда. Что же касается цитированной выше экспозиции, то в «натуральном» причитании, исполненном когда-то в деревне, его, безусловно, не могло быть. В тексте же, повторенном для записи, изображается ситуация, в которой звучало первоначально это причитание и вне которой оно было бы непонятно. Еще в большей степени превращены в плачи-поэмы социально насыщенные плачи «О старосте» (№1), «О писаре» (№2) и др., которые мы ужо упоминали и к которым еще вернемся. Причитание, связанное с приездом солдата на побывку в родную деревню па похороны отца, помещенное Барсовым во втором томе, живописует приезд солдата, его участие в похоронах, его рассказ о тяготах солдатской жизни и отъезд. Очевидно, что в этом случае произошел полный отрыв от обряда как похоронного, так и рекрутского. Федосова была столь опытной исполнительницей причитаний, что могла свободно развивать привычные для традиционных причитаний бытовые эпизоды, но обычно довольно краткие, создавать развитые сюжеты, позволяющие тонко изображать сложные человеческие отношения в крестьянской семье в момент их наибольшего напряжения.

Всякое причитание, как мы уже говорили, всегда было импро-и и нацией или, точнее, подготовленной импровизацией, т. е. импровизированным сочетанием традиционных словесных заготовок, причем проявления индивидуального начала сдерживались ходом и рамками обряда. Что же касается причитаний Федосовой и записи Барсова, то о них можно говорить как о внеобрядовых импровизациях па основе традиции причети. Обратимся к некоторым плачам-поймам из первого тома барсовского сборника.
Тексты итого тома распадаются на две группы: причитания типового характера, темы которых как бы исчерпывают возможные родственные отношения причитывающей с оплакиваемым (плач вдовы о муже, матери о дочери, о сыне, плач по крестнице, по родному брату, по брату двоюродпому, но дяде родному и по дяде двоюродпому, по сестре и по свату), и причитания на особые случаи и при (кч)бых обстоятельствах о потопmих, об умершем от опоя, о старосте1, о писаре, о попе. Группировка эта в известном смысле условна, т. к. есть основания считать, что, импровизируя для Барсова причитания первой группы, т. е. то, которые мы назвали «типовыми», Федосова певольпо или намеренно припоминала вполне конкретные случаи, происходившие когда-то в Б’уза-рапде или в окрестных деревнях.

Так, в «Плаче вдовы по мужу» (№ 7) Федосова как бы демонстрировала Барсову, как следует варьировать типовой плач при меняющихся конкретных обстоятельствах. Причитание прерывается объяснением: «Чатем, обратившись ко вдове-соседке, если она бывает (т. е. оказывается.— К. Ч.) при этом, продолжает». Через несколько строк: «А если есть дети — прибавляет». Еще через 43 строчки: «Если станут унимать, вдова вопит» или позже: «Если молода» и т. д. Имеете1 с тем в «Плаче по дочери» (№ 8) рассказывается о смерти незамужней дочери от тайной беременности. Очевидно,что этот достаточно редкий и вполне конкретный случай, который припомнился Федосовой, давал возможность изобразит!, чувства оплакивающей в их противоречивой сложности. Причитывающая в горе, по по должна обнаружить тайну, которая, по понятиям крестьянства того времени, опозорит всю семью.

В отличие от традиционной причети или лирической песни в причитаниях Федосовой обычно господствует не одно сквозное и всепоглощающее чувство, а целый комплекс зачастую противоречивых чувств. В «Плаче о жене, если дитя остается ребенком»1, вдовец вынужден изменить отношение к сестрам, на попечение которых он оставляет ребенка. В «Плаче о крестнице» 1 2 хорошее отношение крестной к крестнице воспринимается окружающими как хитрость. Видимо, Федосова не выдумывала эти и подобные им осложняющие обстоятельства, а припоминала реальные деревенские случаи. По воспоминаниям известного этнографа В. В. Богданова, слышавшего Федосову в 1895 г., в ответ на предложение присутствовавших повторить причитания, сообщенные Барсову почти за 30 лет до этого, она отвечала: «Да я теперь тех покойников не помню. Ничего причитать о них не могу» Когда же ее попросили попричитывать о дочери одной из присутствующих, она стала подробно расспрашивать об обстоятельствах их разлуки, о возрасте дочери, о составе семьи и семейпых взаимоотношениях. Ей, видимо, надо было вжиться в эмоциональную суть происшедшего. Воспоминание об этом эпизоде завершается вы разительной фразой: «Когда окончилась элегия, то дама, которая пожелала испытать импровизацию Федосовой, была в обмороке»2. Ото сообщение перекликается с неоднократными наблюдениями этнографов и фольклористов — хорошие вопленицы и па похоронах, и па свадьбах были способны довести горюющих до полуобморочного состояния, до «обмирания», такой силой воздействия обладали причитания в сочетании с реально переживаемым горем. Импровизация Федосовой, как пишет В. В. Богданов, «произвела глубокое впечатление на всю аудиторию», но в обмороке оказалась та из присутствующих, которой это прямо касалось. При всей традиционной обобщенности причитания органически связаны с конкретной ситуацией, с тем эмоциональным напряжением, которое создается главным событием (смертью, расставанием с рекрутом, с просватанной и т. д.), развивающимся но вполне определенных семейных и—шире — социальных обстоятельствах. Именно это качество причитаний объясняет нам социальную насыщенность федосовских причитаний второй группы п всех причитаний рекрутского тома. В трагические моменты социальные причины крестьянского горя обнаруживались с особенной очевидностью. Для этого не надо было мыслить политически, достаточно было сопереживать обычным кростьянским несчастьям.

Следует иметь в виду, что Барсов записывал от Федосовой в годы значительного социального напряжения, связанного с так называемой «крестьянской реформой» 60-х гг. Это было один из наиболее бурных десятилетий в истории русского крестьянства. Так называемая «освободительная реформа» вместо разрешения противоречий принесла новое невиданное обострение социальной и политической жизни в стране. Крестьяне Олонецкой губернии в основной своей массе были так называемыми «государственными крестьянами», т. е. были в феодальной зависимости не у отдельных помещиков, а у феодально-крепостнического государства в целом. Это выражалось, в частности, в приписке к горным заводам. Реформа здесь стала осуществляться не в 1861 году, как в большинстве губерний России, а только в середине и во второй половине 60-х гг. Но смысл ее был таким же. Специфическая форма, в которой она здесь развивалась, заключалась в закреплении за крестьянами, освобождавшимися от приписки к заводам, определенных земельных наделов, в запрещении свободно пользоваться «лядинами», запашками в так называемых «казенных лесах», которые были для крестьян весьма важным хозяйственным подспорьем. Одновременно крестьяне передавались из горного ведомства в ведение мировых и земских учреждений, во главе которых было поставлено Губернское по крестьянским делам присутствие. Этот процесс сопровождался, с одной стороны, непрерывным ростом поборов (с 1857 по 1867 г. оборонные подати увеличивались пять раз и каждый раз на 5 — 10%), с другой стороны — затяжным циклом неурожаев, начавшимся в 18(51 году и длившимся до 1868 г. Наибольшей силы голод достиг в 18(57 году — как раз в год встречи Барсова с Федосовой. Даже официальная газета «Олонецкие губернские ведомости» называла 18(57 год «страшным годом»'. Голод, как это нередко бывает, сопровождался эпидемией тифа и падежом скота.
Бее это объясняет ту необычайную социальную насыщенность, которая поражает пас при первом же знакомстве с причитаниями Федосовой на особые случаи. Эамечательно, что, припоминая вполне конкретные случаи, Федосова поднимается до неожиданных, казалось бы, обобщений:


Крестьянское горе изображается неким мифологическим существом, гигантской птицей, зловеще парящей над Россией. Она несет иней па посевы, дождь на сенокосы, ссорит людей между собой, губит скот, насылает в деревни «неправедных судей». Однако неверно было бы думать, что события 60-х гг. в действительности воспринимались Федосовой в архаических мифологических категориях. Традиционный для русского фольклора образ Горя используется здесь в момент поэтического подъема, эмфазы, вызванной трагическим событием в Кузаранде (или в одной из заонежских деревень) — смертью писаря, крестьянского заступника. Смерть писаря (возможно, гибель его — это из текста не вполне ясно) осмысливается Федосовой как следствие или часть общенародного горя пореформенных лет.
Бытовая конкретность причитаний Федосовой подтверждается «Плачем о старосте», очень близким по своему типу и смыслу к только что цитированному «Плачу о писаре». В нем Федосова рассказывает о столкновении односельчан с мировым посредником —- чиновником, присланным для проведения реформы и одновременно для выколачивания недоимок.

Есть основание предполагать, что август—сентябрь 18(17 года Федосова провела в Кузаранде. Губернские документы того времени сохранили свидетельство того, что именно в августе мировым посредником 2-го участка Петрозаводского уезда был назначен коллежский секретарь If. II. Дротаевский Несмотря па неурожай «страшного года» и па накопившиеся недоимки, был объявлен добавочный сбор к оборонной подати 18(17 г. Псе эго крайне обострило взаимоотношения крестьян и губернских властей в осенние месяцы 1807 года. И «Плаче о старосте» рассказывается о мировом посреднике, выколачивающем подати, о заступничестве старосты, его аресте и гибели.

Надеясь па то, что читатель сам познакомится с этим причитанием— одним из самых выдающихся произведений русского фольклора (оно первым печатается в настоящем сборнике), мы приведем только два особеппо замечательных пассажа. В уста старосты, осаживающего распоясавшегося чиновника, вкладываются такие строки:


В конце причитания звучит известное «проклятие судьям», процитированное Н. А. Некрасовым в «Кому на Руси жить хорошо»:


Процесс возникновения причитаний Федосовой (от конкретного единичного факта к обобщенному истолкован ню его причин) с наибольшей убедительностью прослеживается на примере «Плача о потопших» (№4). По счастливой случайности в полицейских сообщениях того времени сохранилось протокольное описание происшествия, которое легло в основу плача. 30 сентября 1307 г. «Олонецкие губернские ведомости» сообщили: «Крестьянин Петрозаводского уезда Ругозсрского общества Василий Рационов со своим сыном Андрианом Васильевым, дочерью Марьей» н крестьянином Василием Петровым в последних числах августа отправились из своей деревни па противоположный берег озера Онеги, к Тимбасгубе, для сбора мху. Па возвратном пути 23 августа их застигла буря и понесла лодку в озеро; в это время Петров упал в воду п утонул, а Радионова с детьми прибило в лодке к о. Поспоицу в 4-х верстах от д. Шуровой. Здесь Рационов и его сын Андриан сразу же умерли, а дочь Марья была вывезена на берег прибывшим на ее крик крестьянином д. Королевской Иваном Андриановым»1. Описанное происшествие произошло в нескольких верстах от Кузаранды, где жили родные Федосовой и где она, вероятно, провела осенние месяцы 1367 г. За три года до этого в озере! утонули родственники Федосиной.

Причитание произносится от имени спасшейся девушки. Судьба несчастной потрясает — ей пришлось много пережить, по самое ужасное ожидало ее на берегу. Становой и писарь мучают ее бесконечными допросами; как случилось, что спасласт» она одна, но потопила ли она отца и брата и т. и.
Бесчеловечное глумление начальства над крестьянами, вымогательства, оскорбление несправедливыми подозрениями, угроза судебно-медицинским вскрытием, которое воспринималось крестьянами того времени как величайшее кощунство,— все это неоднократно рисуется в причитаниях Федосовой. Чаще всего подобные мотивы появляются в причитаниях, связанных с необычной смертью оплакиваемого — гибелью на озере, внезапной смертью ребенка, упавшего с лавки (см. «О попе-отце духовном»—№5), смертью от опоя («Об упьянсливой головушке»—№ 6) ,поражени-
ем молнией («Об убитом громом-молвией» — № 3) и др. В рекрутских причитаниях «начальство» не дает рекрутам проститься с семьей, заставляет их петь при этом веселые песни, разгоняет горюющих женщин водой из пожарных брандспойтов и т. д.

В рекрутских и солдатских причитаниях, опубликованных Барсовым но втором томе, крестьянское горе предстает как следствие государственного гнета. Для солдата «служба государева»— это бесконечная муштра, походы, ночное стояние на часах, «сражеиьице», бессмысленные истязания—«нотыченья», «иоду-гаеики», вождение «сквозь строй». Рисуя живую картину русской армии середины XIX века (в текстах отыскиваются отклики па Крымскую войну 1856 — 1857 гг.), Федосова призывает гнев божий па головы насильников, она проклинает их, готова резать их той бритвой, которой бреют головы рекрутам:


В этих строках, которые могли бы быть начертаны па знамени любого крестьянского бунта (И) — 70-х гг. XIX века, крестьянский протест против социальной несправедливости находит свое отчетливое выражение. Становятся попятными цитировавшиеся уже слова Федосовой, сказанные Е. В. Барсову: «ТТе сошли меня на чужу дальну сторонушку», и невозможность публикации подобных плачей до военной реформы 70-х гг.
В 1018 г. со II томом барсовского сборника познакомился В. И. Ленин. По воспоминаниям В. Д. Бонч-Бруевича, В. И. Лепин, возвращая ему книгу, сказал: «Я внимательно прочел ее. Какой ценнейший материал, гак отлично характеризующий аракчеевско-николаевские времена, эту проклятую старую военщину, муштру, уничтожавшую человека. Так и вспоминается «Николай Пал кип» Толстого и «Орипа, мать солдатская» Некрасова. Паши классики несомненно отсюда, из народного творчества, черпали свое вдохновение» .

Стремление вырваться из мира социальной несправедливости всегда было свойственно русскому крестьянству. В ранние века русской истории оно привело русских крестьян из плодородных и теплых районов южной России в северные леса и болота. Оно побуждало крестьян к побегам на Дон, на Яик и другие казачьи районы, в глубь Сибири, где их не могли подчинить ни помещик, ни чиновник, где не отбирали сыновей в рекруты, а попы не заставлял и старообрядцев справлять обряд по-никониански. В фольклорной сфере мечта о справедливости выразилась преимущественно в социально-утопических легендах, получивших в XVII — XIX вв. довольно широкое распространение В творчестве Федосовой она предстала в форме легенды о «золотом веке»—своеобразной социальной утопии, обращенной в прошлое. О некоем «золотом веке» рассказывается в упоминавшемся уже «Плаче о писаре»: было такое время, когда Горе еще не властвовало на земле, «жили люди во всем мире1 постатейные» и «ду-друга люди не терзали». В «Плаче о старосте» и в рекрутских причитаниях легенда о «золотом веке» приобретает более определенные исторические очертания и воплощается в многообразно выраженной «новгородской теме». Население русскими Внопежьн действительно связано с Древним Новгородом, сыгравшим столь большую роль в средневековой русской истории. Однако воспоминания заопежских крестьян о новгородском времени приобрели к середине XIX века (впрочем, может быть, уже значительно раньше) легендарный, иллюзорный характер. Настоящее осуждалось и противопоставлялось далекому прошлому. Начало всех социальных несправедливостей связывалось с падением Новгорода. Позто-му, читаем мы в записях от Федосовой, «нонешние времена» — «не новгородские», «начальники» тоже1 «не новгородские», а все хорошее, добротное, даже вещи, наоборот, новгородские—«ковер новгородский», «питья (т. е. напитки, питье. /Г. Ч.) новгородские», «опояска (т. е. пояс. К. Ч.) новгородская» и т. д. Подобные мотивы особенно характерны для записей от Федосовой 18(57—1870 гг., т. е. пореформенных лет; в записях 80-х гг. они встречаются сравнительно редко.

Итак', в творчестве Федосовой широко отразил ист. социальные отношении и умонастроения русской деревни пореформенных лот. Разумеется, Федосова никогда сознательно не ставила перед собой такой задачи. Ее волновала преимущественно горькая участь вдов п сирот, солдаток и солдатских детей. Смерть мужа-кормиль-ца пли уход его в солдаты лишали крестьянку — бесправнейшую среди бесправных — надежды выстоять в борьбе с непомерными трудностями жизни. При этом она знала, что притеснители наказаны не будут. Это окрашивало ее причитания в поистине трагические топа п превращало их не только в выдающееся явление крестьянской и общерусской поэзии, но и в выдающиеся историко-бытовые документы, исполненные реального социального содержания.

Записи от Федосовой, опубликованные Е. В. Барсовым, сразу же привлекли к себе внимание ее современников, и по только учепых-фольклористов, но и общественных деятелей, журналистов 11 писателей. Так, орган революционных демократов «Отечественные записки» прекрасно понял значение того, что со страниц сборника «Причитанья Северного края» впервые в истории русской письменности крестьянка, родная сестра Орины из поэмы «Орииа - - мать солдатская» и Дарьи из некрасовской поэмы «Мороз, Красный нос», сама заговорила о себе. При этом она выразила себя не в устойчивых и веками повторявшихся песнях, а в импровизированных причитаниях, теснейшим образом связанных' с современным Федосовой крестьянским бытом. Ото давало писателям неслыханную до сих нор возможность проникновения в подлинный духовный мир крестьянской женщины. Об этом, собственно, и говорилось в рецензии И. К. Михайловского на первый том сборника текстов Федосовой Естественно, что с особым энтузиазмом публикация записей от Федосовой была встречена II. Л. Некрасовым1 2. Судя по сохранившимся рукописям, Некрасов, получив в руки I том «Причитаний Северного края», тут же стал думать об использовании материалов книги в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Отправившись в заграничное путешествие, он взял ее с собой, видимо, читал и перечитывал ее и делал многочисленные выписки. Результатом этой напряженной работы явилась целая новая часть поэмы «Крестьянка», судя но всему, не предусматривавшаяся первоначальным планом поэмы. Некрасов использовал при этом и рассказ Федосовой о себе, записанный Барсовым (см. стр. 271) 2М настоящего издания), и многие причитания. К главе «Демушка» он, по существу, пересказал и переосмыслил федосовское причитание «О попе — отце духовном», заключив ее проклятием «судьям неправосудным», которое мы уже цитировали. Приезд властей в этой главе построен в основном на «Плаче о старосте». Страницы о Матрене и ее сыне Федотушке во многом напоминают отношение матери к детям в плаче вдовы из «Плача о дяде родном». Рассказ Матрены о ее жизни в семье мужа в концентрированной форме передает основную часть «Плача вдовы но мужу» и т. д. И некрасовских строках о проглоченных рыбой ключах от «счастья женского» звучит прямой отзвук федосовской легенды о Горе из «Плача о писаре». Каждый факт, образ, сюжет, найденный у Федосовой, Некрасов оцепил и осмыслил по-своему, придав им логическую законченность и обобщенность и подняв их на огромную социальную высоту, недоступную Федосовой.

С энтузиазмом реагировал па появление сборника и такой знаток быта и фольклора русского крестьянства, как П. И. Мельников-Печерский. За несколько месяцев до выхода в свет I тома писатель начал публиковать первые главы известного романа «В лесах». Прочитав Федосову, он сразу же ввел в роман новую главу, в которой повествуется о смерти Настеньки и о вопленице Устинье Клещихе. При этом была использована и вступительная статья Барсова, и автобиография Федосовой, и ее причитания, особенно «Плач о дочери», в котором оплакивалась дочь, умершая, как и Настенька, от тайной беременности (ч. II, пг. И)

Третий том сборника Барсова, в который вошли свадебные причитания, вышел только в 1885 году, причем пе отдельной книгой, а в двух номерах журнала «Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете» (ч. III п IV за 1885 г.). В отличие от О. X. Лгреневой-Славяттской, к записям которой мьт обратимся ниже, Барсов по ставил перед собой задачу описания свадебного обряда. Он хотел записать и издать свадебные причитания как самостоятельную разновидность обрядовой причеты. Вдесь дается более 8800 строк причитаний па 28!) страницах. Подсчет времени мог бы показать, что такое количество строк’ не могло быть произнесено па обыкновенной свадьбе, даже длившейся несколько дней. III том — это как бы максимальное собрание свадебных причитаний, которое можно было записать от одной исполнительницы. И в этом смысле, также как и по своим выдающимся поэтическим качествам, III том сборника Барсова не имеет себе равных в мировой фольклористике'. !)то поистине собрание шедевров свадебной лирики.

Тексты причитаний снабжены пометами, сообщающими читателю, на каком этапе свадебного обряда должно было бы исполняться то или иное причитание. В конце тома я качестве приложения дается описание заопежского свадебного обряда (подобно тому как это делалось в I п во II томах, где на последних страницах печатались описания похоронного и рекрутского обрядов) и публикуется некоторое количество свадебных песен (так же как во втором томе публиковались рекрутские песни). Публикация несен по какой-то причине, выяснить которую не удается, оборвалась па середине шестого текста. В рукописи сохранились еще три свадебных песни. Есть сведения, что Барсов имел в виду напечатать в составе третьего тома также статью о языке причитаний и словарь. В !Ю-е гг. он возвращался к мысли издать III том отдельной книгой, одттако это по каким-то причинам оказалось неосуществленным.

В 1886 г., т. е. через два года после смерти второго мужа Федосовой и возвращения ее в Кузаранду, Ирина Андреевна была приглашена женой известного исполнителя русских несен и создателя первого в России этнографического хора Дмитрия Славянского2 Ольгой Христофоровной Агрепевой-Славянской в ее тверское имение Кольцово для записи свадебных причитаний и песен. До этого, т. е. более полутора десятилетий со дня отъезда Барсова
из Петрозаводска, никто Федосовой не интересовался, п она, столь известная уже в ученых и литературно-общественных кругах, оставалась скромной петрозаводской, а потом кузарандской жительницей, обремененной семейными заботами. Русское крестьянство за пределами Заонежья и Петрозаводска по-прежнему не знало своей выдающейся поэтессы. Ученые сборники до него не доходили.

Смерть второго мужа была для И. Л. Федосовой началом долголетних бедствий. Продав мастерскую, она вернулась в «мужнин угол» в д. Лисицыне Кузарандского общества, в избу брата мужа—Т. И. Федосова. «Не сладка была жизнь у деверя,— писал с ее слов в 1896 г. Парсов,— хлеб добывала она корзиной (т. е. нищенством) и обедала и ужинала за своим столом. Болынуха но давала ей даже воды» '. Дело тут, видимо, не в какой-то особенности семейных отношений или какой-то особой жестокости родствен пиков. По крестьянскому обычаю того времени, в семье покойного мужа (в свое время отделившегося и уехавшего из деревни) она но имела никаких прав па наследство и даже па «хлеб». Не помогло и то, что она воспитывала племянника — сына Т. И.. Федосова, Ивана. Он был усыновлен И. Л. Федосовой, считался членом другой семьи. Семья кузарандских родственников бедствовала, жила, судя по всему, далеко не богато, и «лишние рты» ей были в тягость.

По и нищенство Федосовой, о котором у нас есть документальные свидетельства, было своеобразным. Как вспоминал Г. М. Стафсйков в 1948 году, «носили ей домой готовый кусок, как она прихрамывала»1 2. И он, и другие односельчане Федосовой, вспоминавшие о пей3, говорили о том, что Федосова была окружена всеобщим уважением и по-прежнему ходила по свадьбам и похоронам. Пропитаться этим было трудно, и земляки со свойственным севернорусским крестьянским тактом («вежественпостыо») не заставляли ее бродить «под окнами», а приносили ей, что могли, домой. Временами она служила в няньках. Только с середины 90-х гг. Федосовы стали жить получше.
О. X. Лгренева-Славянская, о которой мы уже упомянули, решила поднести своему мужу к 25-летию его артистической деятельности своеобразный подарок. В то время пока он был со своим хором на гастролях в Америке, она приготовила к изданию три выпуска «Описания русской крестьянской свадьбы» (Москва — Тверь, 1887 — 1889), записав мелодии и тексты песен и причитаний от Федосовой и некой «нищей Ульяны из Петрозавод-
ci.ii», оставшейся нам неизвестной (видимо, она приехала вместе с Федосовой в Кольцово). Как Агренева разыскала Федосову и кто сопровождал сказительницу в пути, мы не знаем. Не исключено, что А Треневу побудил к записи вышедший за год до этого третий том сборника Барсова. Главной задачей Лгрепевой была запись мелодий исполнявшихся Федосовой фольклорных произведений.

Напись мелодий народных песен — дело далеко не простое, требующее не только специального музыкального образования, но и значительного опыта. Агренева, видимо, не располагала ни тем ни другим. Современные нам специалисты но народной музыке невысоко оценивают ее записи. И свое время об ее аранжировках народных несен, которыми пользовался в своих выступлениях ее муж, довольно иронически отзывался И. 14. Чайковский '. В записях словесных текстов, принадлежащих Лгрепевой, обнаруживается большое количество ошибок'. Об этом писал еще в конце XJX века К. В. Барсов2. Сведения о некоторых се промахах читатель найдет в примечаниях к ее записям, публикующимся к настоящем сборнике (см., например, № 64, 61, 62, 64 и др.).

Несмотря на все это, мы должны быть благодарны ей за запись многих текстов и за общее описание заоиежского свадебного обряда, до сих нор сохраняющее свое значение. Описанию было посвящено два первых выпуска; к третьем томе опубликованы записи похоронных и рекрутских причитаний, рекрутских песен, былин, баллад, протяжных, хороводных и плясовых песен, пословиц, поговорок и новогодних величаний. Первые два выпуска были составлены из записей от Федосовой и Ульяны, в третий выпуск включены записи и от других лиц.

Сравнительное чтение сборников Барсова и Лгрепевой производит своеобразное впечатление. Возникает даже подозрение— не утратила ли Федосова с возрастом свой необыкновенный талант, так ярко блиставший в записях Барсова? До прежних высот она здесь поднимается только изредка. Однако причина была, видимо, все-таки в чем-то другом. Есть основание предполагать, что контакт Федосовой с Лгрепевой не был столь плодотворным, как с Барсовым. Вызванная в барское имение, лишенная привычной ей среды, она, вероятно, импровизировала не столь свободно, как в своей мастерской в Петрозаводске или в доме ее земляка М. С. Фролова, у которого Барсов стоял на квартире. Как будто об этом же говорит и удивительный экспромт, напечатанный Лг-роневой в I выпуске се сборника:

Думаю, что если бы Агренева поняла этот экспромт, она не счала бы его воспроизводить в своей книге. Федосова хотела сказать: несмотря на то, что ее кормят и поят, она не собирается бить челом. По обычным нормам крестьянской этики ire благодарить за стол и дом — более чем странно. Тем более странно, что это произнесено кузарапдкой, добывавшей хлеб «корзиной». Остается предположить, что у Федосовой были причины утверждать свое достоинство в доме Агреневой столь своеобразным способом.' Одним словом, но исключено, что в поместье Агреиевых сложились условия, недостаточно благоприятные для свободной импро-впзндип.
Наконец, предположение об увядании таланта Федосовой, невидимому, не может быть принято и по другим причинам. Она была еще вовсе не стара — в 1886 году Федосовой было всего Г)Г) лет. Да и все, что писалось в газетах н журналах !Ю-х гг. о ее публичный выступлениях, в том числе и отзывы Парсона о них в эти годы, говорит о расцвете ее таланта, а вовсе не об ого угасании. Обратимся к этим свидетельствам.

Н 1804 году Федосову разыскал преподаватель петрозаводской женской гимназии П. Т. Виноградов, сыгравший большую роль в дальнейшей ее судьбе. Он уже имел опыт организации публичных вечеров севернорусских сказителей в Москве и Петербурге, приезжал в обе столицы с сыном знаменитого певца былин Т. Г. Рябииипа — И. Т. Рябининым. После пробного выступления в Петрозаводске в зале женской гимназии 27 августа 1804 года Виноградов с Федосовой приехал в Петербург по приглашению Русского географического общества. Этот выезд положил качало новому периоду жизни Федосовой — годам ее паивысшей публичной славы. Она выступала десятки раз в Петербурге, Москве, Нижнем Новгороде, Казани, Петрозаводске. Ее слушали тысячи зрителей, среди которых были многие видные ученые, общественные и художественные деятели той поры.

А. М. Горький написал о пей два очерка и позже изобразил ее выступление в «Жизпи Клима Самгина». Федосову слушали Ф. И. Шаляпин, оставивший о ней воспоминания, Н. А. Римский-Корсаков, сделавший запись девяти мелодий, М. А. Балакирев (он опубликовал в своей обработке песню «Пивна ягода по сахару плыла», записанную от Федосовой в 1886 году Ф. И. Истоминым и Г. О. Дютшем и использованную С. М. Ляпуновым в «Торжественной увертюре на русские темы»), известный организатор оркестра народных инструментов В. В. Андреев, музыковед В. В. Яг-гребцов, русская «гарибальдийка» и известная журналистка А. Н. Толиверова-Якоби. Ее слушали также крупнейшие филологи того времени Л. Н. Майков, В. Ф. Миллер, Ф. Е. Корга, А. И. Цыпин, В. И. Ламанский, А. И. Соболевский, А. Е. Грузинский, известный антрополог Д. II. Анучин и многие другие. Федосова выступала в залах Русского географического общества и Соляного городка в Петербурге, в Политехническом музее в Москве, в учебных заведениях и частных домах. Особенно многочисленными были ее выступления па Нижегородской художественно-промышленной выставке в 1896 году. С 1896 но 1899 год она прожила в доме председателя песенной комиссии Географического общества — известного мецената и друга А. П. Островского, М. А. Балакирева и М. П. Мусоргского — Тортня Ивановича Филиппова (Мойка, 7'1). Ф. И. Шаляпин вспоминал позже об одном из таких вечеров: «В. В. Андреев особенно близко к сердцу принимал мои неудачи и старался всячески быть полезным мне, расширяя круг знакомств, поучительных для меня. Однажды он привел меня к Тертиго Филиппову, о котором и уже слышал как о человеке значительном в мире искусства, приятеле Островского, поклоннике всего самобытного. Адеев я увидел знаменитую «сказительницу» Орину Федосову. Она вызвала у меня незабываемое впечатление. 11 слышал много рассказов, старых несен и былин и до встречи с Федосовой, но только в ее изумительной передаче мне вдруг стала понятна глубокая прелесть народного творчества. Неподражаемо прекрасно «сказывала» зта маленькая кривобокая старушка с веселым детским лицом о Амее Горыпыче ', о Добрыне, о его «поездочках молодецких», о матери его, о любви. Передо мной воочию совершалось воскресение сказки, и сама Федосова была чудесна, как сказка». И далее: «По потому ли, думал я, так много в опере хороших певцов и так мало хороших актеров. Ведь кто же умеет в онере просто, правдиво и внятно рассказать, как страдает мать, потерявшая сына на войне, и как плачет девушка, обиженная судьбой и потерявшая любимого человека»1 2.
В том же 1898 г. Федосова получила приглашение на гастроли в Америку, однако по нездоровью от пего отказалась3. В 1895 — 189В гг. газеты и журналы очень много писали о Федосовой. В прессе того времени обнаружено около 200 статей, сообщений, заметок, обтэявлений. Можно было бы ожидать, что длительное пребывание в Петербурге и многочисленные выступления будут сопровождаться новыми и значительными записями от Федосовой. Записи действительно производились, но, к сожалению, судьба их сложилась крайне неудачно, если не сказать трагически.

С 1894 года появляются в прессе сообщения о том, что Виноградов записывает от Федосовой. В январе 1895 г. Виноградов говорил корреспондентам, что записал почти 3 тысячи стихов '. В 1896 году было объявлено о том, что готовится новое трохтом-пос издание1 2, а потом даже четырохтомпое издание под покровн-тольстном Т. И. Филиппова3 4. Однако но каким-то причинам оно по состоялось. Вероятно, осуществлению его помешала смерть Т. И. Филиппова. Что же касается архива Виноградова, то есть сведения, что какие-то его части погибли в годы гражданской войны в Ростове-на-Дону.
Сообщения о работе Виноградова и Филиппова над новым изданием, видимо, обезоружили других фольклористов. В результате в 90-е годы, когда была еще прекрасная возможность записать Федосову, записано от нее было очень немного. В июне 1895 года Федосова встречалась с издательницей детского журнала «Игрушечка» А. Н. Толиверовой-Якоби, и в августовском номере итого журнала появился очерк, который иллюстрировался то отрывками, то полными текстами различных фольклорных произведений, которые Федосова исполнила для Толиверовой. Полностью была дана сказка «Волк и лисица», две свадебные песни, колыбельная песня, песня «Во лузях» и в отрывках — причитание невесты. Все тексты при атом были отредактированы в расчете* па детского читателя.

Не повезло Федосовой в эти годы и с музыкальными записями. Может быть, виной тому были многочисленные, хотя и неудовлетворительные по своему качеству, записи и публикации Агреневои. Мы располагаем только одной публикацией, осуществленной в эти годы. Это записи музыковеда С. Рыбакова, опубликованные в журнале «Русская беседа» (1895, №4),— былина «Добрыня Никитич», песня «Во лузях» и 4 свадебные песни. Есть сведения также о том, что несколько музыкантов записывали федосовские напевы во время ее выступлений, но, видимо, это были преимущественно записи «для себя» (Римский-Корсаков, композитор Корецкий и др.). Так, записи Римского-Корсакова были использованы им в опере «Садко» и в «Сказании о граде Китеже», однако сами они были опубликованы только недавно! Сравнительно недавно были также обнаружены и затем опубликованы записи двух мелодий от Федосовой на фонограф, произведенные в 1896 году Ю. И. Блоком. Они чрезвычайно ценны как единственные механические (т. е. подлинные, документальные) записи голоса и мелодий замечательной сказительницы. Любопытно также и то, что запись велась на один из первых фонографических восковых валиков, присланных Т. Эдисоном в Россию, и вместе с записями 1894 года от И. Т. Рябипина они остаются весьма ранними опытами фонографической записи фольклора в Европе '.
Перед отъездом па Нижегородскую выставку Федосова успела побывать на родине. Это было в марто 1806 года. Она помогла своему приемному сыну Ивану выкупить проданный надел, обновить земледельческий инвентарь и женила его. Кузарандцы старшего поколения еще в первые послевоенные годы помнили, что Федосова щедро помогала бедным соседям в отот приезд, делясь с ними сборами от выступлений. По ото еще по самое удивительное. Как сообщала пресса того времени, а позднее подтвердил бывший кузарандский учитель Ф. И. Прохоров, Федосова пожертвовала немалую сумму денег на строительство школы в Кузаранде.

Ф. И. Прохоров рассказал нам, как, приехав в конце 1806 года в Кузаранду молодым учителем, он начал работу в школе, в которой было всего 12 учеников па всю большую группу деревень, причем среди них не было пн одной девочки. Школа ежегодно арендовала какую-нибудь комнату в одной из кузарапдских изб. Взнос Федосовой (по его воспоминаниям, зто было 300 рублей — сумма по тем временам очень большая!) позволил выстроить специальное помещение и заново оборудовать школу. Оп ходил благодарить ее за пожертвование и вспоминает о том, что народная поотесса живо интересовалась делами школы и особенно советовала ему «учить девочек». Кузарандцы еще в конце 40-х гг. помнили также, что Федосова помогла кузарапдекому обществу, не имевшему около деревни соснового леса, выхлопотать лесную дачу на Пудожском берегу. Таким образом, в благодарной памяти земляков осталась не только ее фольклорно-поэтическая деятельность, по и активное участие в общественных и хозяйственных делах ее родни. Это особенно впечатляло, потому что все знали, что до отъезда в Петербург она вела полунищенское существование.
24 мая Виноградов и Федосова снова отправились в Петербург, чтобы затем к концу мая приехать в Нижний Новгород для выступлений па Выставке. После Нижнего Новгорода Федосова до 1809 года поселилась у Т. И. Филиппова.

Весной 1899 года И. А. Федосова почувствовала себя серьезно больной и пожелала вернуться на родину. 10 июля 1899 года
она умерла и Пыла похоронена на кладбище при кузарандской приходской церкви у д. Юсова Гора на берегу Онежского озера.

Федосова И. А. Избранное. Сост., вступит, статья и коммент. К. П. Чистова.— Петрозаводск: Карелия, 1981.— стр 3-стр 30