ЗАМЕТКИ О СБОРНИКЕ Н. Е. ОНЧУКОВА «СЕВЕРНЫЕ СКАЗКИ»

В 1908 г. вышел в свет один из интереснейших сборников русских сказок — «Северные сказки», — составленный известным собирателем народного творчества Н. Е. Ончуковым. Сборник, который и доныне остается одним из популярнейших собраний народных сказок, сразу же был замечен и читателями и исследователями. Между тем в фольклористике он получил чрезвычайно противоречивое и, нам думается, одностороннее толкование.
Сборник Ончукова вызвал особенный интерес исследователей русского народного творчества прежде всего потому, что возобновил прерванную почти на 20 лет традицию публикации русских сказок. Кроме того, он был составлен из записей, произведенных в бывшей Олонецкой и бывшей Архангельской губерниях, то есть в губерниях, прославленных замечательными мастерами былинного эпоса и русской причети.

Исследователями отмечалось3, что сказки так называемого «русского Севера» очень долго оставались несобранными и неизученными, так как среди собирателей господствовало пренебрежительное отношение к сказке, как к жанру второстепенному^ значительно менее ценному, чем былина, причеть или обрядовая песня, ибо в сказке ярче выражено «личное начало», которое казалось случайным, не подчиненным определенным историческим закономерностям. В связи с этим сборник Н. Е. Ончукова рассматривался как «переломный», положивший начало иному отношению к народной сказке русского Севера.

Вызвали интерес исследователей и отдельные моменты построения сборника (например, распределение сказок по исполнителям), техника записи (например, фонетически точные записи акад. А. А. Шахматова и относительно «вольные» приемы М. М. Пришвина), наконец, отдельные тексты сборника1 и т. д.

В советское время неоднократно формулировалась общая оценка сборника. Мы не ставим перед собой задачу перечисления или разбора всех мнений, высказанных о сборнике, и остановимся лишь на тех из них, которые нам кажутся наиболее характерными.
В учебнике Ю. М. Соколова для вузов «Русский фольклор» повторяется оценка сборника, данная еще С. В. Савченко2: «Заслуга Ончукова в собирании и сообщении сведений о встреченных им сказочниках. Чрезвычайно счастливой явилась его мысль расположить сказочный материал не по сюжетам, а по сказочникам, с приведением их биографий и характеристик, то есть применить к расположению сказок тот же принцип, который в свое время применил к изданию «Онежских былин» А. Ф. Гильфердинг»3. Именно в этом и в сообщении сведений о бытовании сказок в Олонецкой и Архангельской губерниях видит Ю. М. Соколов основную заслугу Ончукова. Правда, в дальнейшем при общей характеристике русской сказки Ю. М. Соколов неоднократно обращается к текстам из сборника (то есть практически признает значение самих текстов сказок). Однако целостной оценки сборник в учебнике так и не получил.

В послевоенные годы М. К. Азадовский подчеркнул, что сборник впервые привлек внимание фольклористов к сказке русского Севера, и очень точно определил исключительную ценность записей А. А. Шахматова, обнаружившего превосходных сказочниц, «одна из которых, Тарае-ва, является замечательной представительницей классического сказочного стиля и должна быть включена в число лучших 1цастеров русской сказки»4. Вместе с тем М. К. Азадовский убедительно показал, что ценность сборника снижается тем, что записи Ончукова носили «случайный характер», тем, что он не сумел обнаружить других крупных мастеров и, наконец, тем, ч^о в сборнике волшебные сказки заняли сравнительно скромное место.
Все эти замечания, разумеется, имеют свои основания, и вместе с тем нельзя не заметить, что они касаются главным образом внешней стороны сборника, направлены на выяснение не столько его историко-фольклорной, сколько историко-фольклористической ценности. В той же плоскости лежит и оценка сборника, высказанная В. Г. Базановым в книге «Народная словесность Карелии». Здесь со всей решительностью повторяется мысль Ю. М. Соколова: «Основная заслуга Ончукова состоит в том, что он применил к сказочному материалу метод публикации Гильфердинга, то есть расположил тексты в сборнике не по сюжету, а по сказочникам»5. Кроме того, указывается, что вступительная статья Ончукова поставила ряд важных проблем, но не разрешила их (например, проблему творческой индивидуальности сказочника), и вместе с тем она знаменовала «окончательный поворот в русском сказковедении от мифологической теории к социально-этнографическому изучению фольклора»6. Последнее указание не точно, так как ко времени выхода в свет сборника Ончукова мифологическая теория была, как известно, далеким прошлым русского сказковедения. Но суть дела не в этом. Дело в том, что во всех приведенных оценках сборника сама сказка, то есть тот материал, который должен изучаться в первую очередь, остается за пределами внимания исследователей. Между тем не подлежит сомнению, что, если бы Н. Е. Ончуков и расположил сказки в своем сборнике как-то по-другому (кстати, названный выше принцип им далеко не выдерживается) и если бы записи Шахматова были фонетически не столь точны, сборник «Северные сказки» сохранил бы свое основное значение как один из богатейших сборников русских сказок и прежде всего как один из наиболее значительных сборников народных сказок предреволюционной поры.
Нельзя не вспомнить о том, что еще В. И. Ленин обращал внимание на значение сборника Н. Е. Ончукова.
Как известно из воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича, в один- из мартовских вечеров 1918 г.1 В. И. Ленин просмотрел несколько сборников русских сказок, былин и песен, доставленных по его просьбе из собрания Д. Бедного. Среди них был и сборник Н. Е. Ончукова. На следующий день В. И. Ленин встретился с автором воспоминаний, и между ними состоялась беседа, которая передается В. Д. Бонч-Бруевичем следующим образом: «Какой интересный материал, — сказал Владимир Ильич, когда я наутро вошел к нему. — Я бегло просмотрел все эти книжки, но вижу, что не хватает, очевидно, рук или желания все это обобщить, все это просмотреть под социально-политическим углом зрения. Ведь на этом материале можно было бы написать прекрасное исследование о чаяниях и ожиданиях народных. Смотрите, — добавил он, — вот здесь, в сказках Н. Е. Ончукова, которые я перелистал, — и он стал вновь просматривать эту книгу, — ведь здесь есть замечательные места. Вот на что нужно было бы обратить внимание наших историков литературы. Это подлинно народное творчество, такое нужное и важное для изучения народной психологии в наши дни.
К сожалению, в этот раз мне не пришлось дальше беседовать с Владимиром Ильичом по поводу поднятого вопроса. Но я понял, почему Владимир ИЖ>ич неоднократно говорил мне, что, записывая и собирая среди народных масс рукописи, рассказы, сказания, легенды, изложения различных учений и тому подобные произведения, я делаю нужное и важное дело. Я понял, что он относится к этнографии весьма положительно и глубоко понимает ее смысл и значение и хочет, чтобы этнографический материал всегда обобщался, анализировался и рассматривался с марксистской точки зрения. Конечно, он глубоко прав. Только научный, марксистский анализ даст нам возможность понять сущность народного творчества, отражающего вековую борьбу, желания и ожидания широких народных масс».

Как следует из приведенного отрывка воспоминаний, В. И. Ленина интересовали в первую очередь не историко-фольклористические проблемы, связанные со сборником Н. Е. Ончукова (которые, разумеется, тоже не лишены некоторого интереса), а сам сборник, сами сказки, вошедшие в него. Именно на них В. И. Ленин и считал нужным обратить внимание историков литературы. Замечательное обобщение, высказанное В. И. Лениным в беседе с Бонч-Бруевичем, разумеется, сложилось на широком материале хорошо известной В. И. Ленину (очевидно, еще с детства и по позднейшим чтениям) русской сказки. Нелепо было бы выводить его из сборника Ончукова, как бы содержателен последний ни был. Однако примечательно, что Ленин считал сборник Ончукова интересным для изучения чаяний и ожиданий народных, находил в нем «замечательные места», считал, что опубликованные в сборнике сказки являются «подлинно народным творчеством», важным и нужным для изучения народной психологии в годы гражданской войны («в наши дни», — говорит В. И. Ленин в 1918 г.). Поэтому интересно было бы установить, что могло побудить В. И. Ленина выделить сборник Н. Е. Ончукова среди других сборников, доставленных ему В. Д. Бонч-Бруевичем, каков состав этого сборника и что дает он для изучения «чаяний и ожиданий народных» и «народной психологии» предреволюционных десятилетий. Далее — сборник Н. Е. Ончукова открывается вступительной статьей. Судя по воспоминаниям В. Д. Бонч-Бруевича, эта статья, как и другие статьи тех сборников, которые Ленин просматривал, по каким-то причинам "не удовлетворила его. Поэтому Ленин и говорил о том, что, видно, «не хватает рук или желания» изучить заключенный в сборнике материал с позиций, которые он считал единственно правильными. В связи с этим возникает еще одна задача — оценить вступительную статью Н. Е. Ончукова с точки зрения требований, высказанных В. И. Лениным.
В настоящих «Заметках», не претендуя ни на всестороннее, ни на окончательное решение этих задач, мы попытаемся коснуться некоторых особенностей сборника Н. Е. Ончукова, которые представляются особенно примечательными.



Для правильного понимания состава и структуры сборника Н. Е. Ончукова необходимо восстановить некоторые моменты истории его возникновения. •
В 1903 и 1904 гг. Н. Е. Ончуков на Печоре, в Поморье (районы побережья Белого моря, ныне входящие в состав КАССР и Архангельской области) и в Олонецкой губернии собирал былины, вошедшие в известный сборник «Печорские былины». Попутно он записывал и сказки, не предполагая, что его записи лягут впоследствии в основу специального сборника. «Когда сказители в селениях, где я записывал старины, — пишет собиратель в предисловии к «Северным сказкам», — были мною использованы и между поездкой в другое селение оставалось свободное время или ехать было еще нельзя, я занимался на Печоре поисками рукописей, осмотром архивов местных церквей и уже после всего записывал сказки» (XIX). Несмотря на относительную случайность первых записей,, у Ончукова накопилось довольно много сказок, и в 1905 г. он предложил Русскому Географическому Обществу издать их в одном из томов «Записок» по отделению этнографии. Академик А. А. Шахматов, узнав о решении Общества издать сказки Олонецкой и Архангельской губерний, предложил Ончукову свои записи сказок, произведенные им еще в 1884 г. во время поездки по Карелии с целью изучения народных говоров Заонежья. К текстам Ончукова и Шахматова были присоединены несколько сказок, извлеченных составителем из архива Географического Общества (главным образом из фонда К. М. Петрова). Так началось печатание сборника, составляющего к этому времени примерно 15 печатных листов. Затем были дополнительно получены записи Шахматова, хранившиеся у Е. В. Барсова, и сборник уже в процессе набора вырос
до 25 листов. Летом 1906 г. по Карелии путешествовал известный впоследствии писатель М. М. Пришвин. Записи М. М. Пришвина (5 листов) были также предложены Н. Е. Ончукову для включения в уже печатавшийся сборник. Кроме того, к этому времени в архиве Академии наук были обнаружены записи сказок учителя Д. Георгиевского из с. Муромля Олонецкой губернии. Но и на этом не закончилось пополнение сборника. Летом 1907 г. Н- Е. Ончуков снова записывал сказки в Архангельском и Онежском уездах Архангельской губернии. Так, в процессе набора и печатания объем сборника вырос до 37 печатных листов. Случайная публикация превратилась в большую и содержательную книгу.

Таким образом, сборник создавался без первоначального плана, принцип распределения сказок по исполнителям выдерживался лишь там, где это оказывалось возможным1. И наконец, и это особенно важно, сказки по существу не подвергались никакому отбору, а печатались по мере их поступления. Все это, с точки зрения современных принципов издания, не составляет сильной стороны сборника Н. Е. Ончукова. И тем не менее, нам думается, что издательский эмпиризм Ончукова именно и делает его сборник особенно привлекательным среди других сборников предреволюционных десятилетий. Современная Ончукову севернорусская сказка предстает в его сборнике в натуральном виде, без прикрас и подделок, без тенденциозного отбора и обработки2. Мы вовсе не думаем возводить работу Н. Е. Ончукова в идеал. Разумеется, гораздо больше дал бы нам сборник сказок, освобожденный от всего случайного и малоинтересного, сборник, который заключал бы наиболее типичные образцы севернорусской сказки предреволюционного периода, то есть сборник, который, как всякое научное издание, был бы обобщением важнейших сторон развития русской сказки на исторически определенном этапе. Однако характер вступительной статьи к «Северным сказкам» ясно говорит о том, что Н. Е. Ончукову не под силу было бы такое обобщение и всякая попытка подобного рода привела бы лишь к искажению сказки. Таким образом, перед нами натуралистически воспроизведенные эпизоды из жизни сказки той поры, которые нуждаются в отборе и обобщении. Заслугой же Н. Е. Ончукова следует признать то, что изданный им материал не исключает этого отбора и обобщения, так как предстает перед современным исследователем не искаженным ни народнической, ни какой-либо иной явной тенденцией. Всем известно, что внешнее отсутствие тенденции всегда прикрывает совершенно определенную тенденцию. Однако характеристика ее, то есть характеристика общественной позиции Ончукова, — задача особого плана, не имеющая прямого отношения к теме настоящей статьи.
Сборник Н. Е. Ончукова включает в себя записи севернорусских сказок, производившиеся с 1884 по 1907 гг., то есть на протяжении 23 лет. Сказка, как и всякий другой жанр, пережила в эти годы известную эволюцию. Однако изучать эту эволюцию в пределах одного сборника Н. Е. Ончукова не представляется возможным, так как собирателями «Северных сказок» не производились ни повторные записи текстов в одной местности, ни повторные записи текстов от одного и того же сказочника, ни записи тейстов от тех сказочников, которые унаследовали или могли унаследовать сказку, известную по наиболее ранним записям, вошедшим в сборник.
1 Вне этого распределения оказались все тексты, записанные А. А. Шахматовым, Д. Георгиевским, и тексты, заимствованные из архива Р. Г. О.
2 Несколько сложнее обстоит дело с записями М. М. Пришвина, допускавшего некоторую обработку текстов.
С другой стороны, сборник не дает и полного представления о бытовании сказки в какой-нибудь одной местности, так как ни один из собирателей не ставил своей задачей исчерпать сказку данной местности. Следовательно, судить о движении репертуара или изучать сказку какого-либо района записи в полной мере тоже не оказывается возможным. Если Ончуков-издатель печатал все подряд, то Ончуков-собиратель, так же как и другие собиратели, участвовавшие в сборнике, записывал на выбор, и поэтому тенденция собирателя не могла не сказаться на составе сборника1. Положение несколько облегчается, правда, тем, что собирателей было много, у них не было единой точки зрения, и в известной мере они дополняли друг друга.
Итак, материал, который мы находим в сборнике, эпизодичен во всех отношениях, и мы не можем быть до конца уверены в типичности отдельных эпизодов. Однако неверно было бы в связи с этим прийти к выводу о невозможности научного изучения сказок, изданных Н. Е. Ончуковым. В сущности в таком же положении находится каждый сборник, изданный в дооктябрьское время, с той разницей, что в большинстве из них сказка представлена еще более эпизодично и дает к тому же материал, явно искаженный тенденцией издателя или вмешательством цензуры. В сборнике же Ончукова, как уже говорилось, мы встречаемся с более или менее натуральными эпизодами, полезными для изучения русской сказки пореформенной поры. Думается, что помимо всего прочего именно натуралистичность сборника Н. Е. Ончукова и привлекла внимание В. И. Ленина, подобно тому как натуральные, эмпирические, но вместе с тем подлинные данные земской статистики он предпочитал тенденциозным обобщениям народников или так называемых «легальных марксистов» (см. «Развитие капитализма в России»), Именно поэтому В. И. Ленин и говорил о том, что в сборнике Ончукова заключено «подлинно народное творчество, такое нужное и важное Для изучения народной психологии в наши дни». Таким образом, нам кажется не случайным указание В. И. Ленина на необходимость «все это обобщить, все это просмотреть под социально-политическим углом зрения», то есть в свете развития классовой борьбы в России, в свете эволюции крестьянского мировоззрения в «пореформенный и предреволюционный период», в свете роли крестьянства в русской революции2.



В воспоминаниях В. Д. Бонч-Бруевича есть одна характерная черта, на которую нельзя не обратить внимания. В. И. Ленина живо заинтересовали сказки и не удовлетворили те исследования фольклористов, с которыми он одновременно познакомился («не хватает, очевидно, рук или желания» и т. д.). По-видимому, В. И. Ленин имел в виду вступительные
статьи к сборникам Н. Е. Ончукова, В. Н. Добровольского и другим, которые он просматривал. И действительно, вступительная статья Н. Е. Ончукова «Сказки и сказочники на Севере», несмотря на чрезвычайно интересные материалы, в ней содержащиеся, по основной своей направленности явно не могла удовлетворить В. И. Денина.
Так, например, Н. Е. Ончуков довольно подробно характеризует отличие печорской сказки от олонецкой и той и другой от поморской. Характеристика эта достаточно известна, она неизменно повторяется в учебниках и общих статьях о сказке. Отметим однако, что характеристика различий строится на чисто внешних моментах (для олонецкой сказки характерно частое упоминание Петербурга, так как Олонецкая губерния близка к нему; для поморской — моря, для печорской — моря и Печоры и для всех них — леса, озера, моря и т. д.). Даже резко антицаристские мотивы, встретившиеся Ончукову в устьцилемской сказке и явно нуждавшиеся в историческом объяснении (в объяснении «под социально-политическим углом зрения»), истолковываются в этом же плане: «То, что Устьцилемская волость населена потомками вольнолюбивых новгородцев, не могло не отразиться в совершенно свободном взгляде на царя, где нет и тени низкопоклонства и лести, что может быть сказалось бы в сказках пустозеров, потомков московских служилых людей» (XXIV). Нельзя не заметить крайней парадоксальности этого объяснения: и в Олонецкой губернии, и на Поморье, да и в других местах Архангельской губернии можно было найти немало «потомков вольнолюбивых новгородцев», и их отношение к царю в предреволюционные десятилетия объясняется вовсе не древненовгородским наследием. Кроме того, сказки пустозеров, как Ончуков сам признает, были совершенно неизвестны ему и явно не было оснований для подобных предположений. Заметим, кстати, что, например, предания об Аввакуме (сосланном в XVII в. в Пустозерск), записанные в советское время В. И. Малышевым, вовсе не подтверждают предположения Н. Е. Ончукова.

Однако дело не в частном промахе Ончукова — он и не искал в сказке образного выражения народного мировоззрения и психологии современного ему крестьянства; поэтому напрасно называют его некоторые исследователи в числе продолжателей идей Добролюбова в области собирания и изучения русского фольклора. Для Ончукова характерна другая исходная позиция, общая для всех течений буржуазной позитивистской фольклористики конца XIX — начала XX вв. — быт (а не бытие!) определяет сознание, быт определяет творчество. Приводя интересные примеры отражения быта крестьян русского Севера в сказке (в частности, быта женщин в сказках, рассказываемых ими), Ончуков приходит к выводу: «...рассказывая всякую сказку, женщина невольно отражает в ней то, что ее интересует, все, что касается быта ее жизни» (XXXVI)1. Вступительная статья свидетельствует о том, что для Ончукова сказка, действительно, может быть «всякой», то есть идеи, заключенные в ней, совершенно не важны и не интересны исследователю, так как они представляются просто традиционными. Вместе с тем эти традиционные идеи могут быть восприняты исполнителями в меру их бытовых возможностей — отсюда «невольное проникновение в сказку черт крестьянского быта». И действительно, сказка как цельный художественный организм не изучается Ончуковым, его интересует лишь это «проникновение в сказку черт крестьянского быта». В этом же плане понимается им и «личность» сказочника, которая будто бы проявляется преимущественно в отдельных деталях и в темпераменте исполнителя,

определяющем отбор репертуара и манеру исполнения. Следовательно, о мировоззрении, выраженном в сказке, снова ничего не говорится. Более того, вслед за В. Ф. Миллером (см. «Очерки». Т. I) сказочники изображаются Н. Е. Ончук9вым не выразителями общественных и эстетических идей, типичных для русского крестьянства определенного периода, а людьми исключительными — «умственной аристократией деревни» (XVIII).
Позитивизм привел Ончукова не только к антиисторическому пониманию идеологии, заключенной в сказке, и не менее антиисторическому пониманию проблемы личности сказочника, но и к ошибочному толкованию самой специфики отражения действительности в сказке. Анализ предисловия показывает, что основную ценность сказки Ончуков видел в прямом отражении в ней крестьянского быта. Волшебное, фантастическое оказывалось при этом случайным и досадным привнесением. Так, например, показывая, насколько отразилась в сказке жизнь крестьянской женщины той поры, он пишет: «Откинув из женских сказок элемент волшебного, чудесного, вообще сказочного, и взяв только черты отраженного в сказках, рассказанных женщинами, быта, получим следующее...» (XXXVII). Или на той же странице: «Если отбросить элемент невероятного в конце сказки, картина получится очень реальная». При этом Ончуков совершенно не замечает полную невозможность (даже в интересах научного анализа) изымать из сказки это «вообще сказочное», не превратив ее в нечто прямо противоположное — в этнографический очерк, бытовой рассказ и т. д. Отсюда, кстати, становится понятным, почему Ончуков считал возможным объединять в одном сборнике, в одном предисловии, под одной нумерацией и волшебные сказки, и бытовые рассказы, и легенды, и предания, и бывальщины. Для него это был материал однородный, совершенно одинаково отражающий быт крестьянства.
Анализ сказки подобным методом не мог не привести к существенным противоречиям. Показывая, как обрисовываются в публикуемых им текстах отдельные моменты жизни крестьянки русского Севера, Ончуков не мог пройти мимо одного важного обстоятельства — в сказках сватовство, свадьба, замужество имеют преимущественно счастливый исход, что в действительности приходилось наблюдать крайне редко. Для объяснения этого факта Ончукову пришлось отступить от заранее избранной позиции. «Но не всегда, конечно, — пишет он, — свадьба и жизнь замужем проходят так гладко, как в чудесных сказках, с особенно большим удовольствием рассказываемых сказочницами, так сказать, отводящими в них свою душу» (XXXVIII). Однако и это справедливое замечание воспринимается в контексте статьи как оговорка, тем более, что в следующем же абзаце чудесное в сказке объясняется вовсе не потребностью «отвести свою душу», а простым сказочным шаблоном, царящим над традицией и над волей исполнителей. Согласно этому шаблону, говорит далее Ончуков, «порок и зло наказываются, а добродетель и долготерпение вознаграждаются хорошей жизнью и счастьем» (XXXIX). Идеологический смысл этого «шаблона», причины его возникновения и устойчивости не привлекают внимания составителя сборника «Северные сказки».
Совершенно естественно, что такое понимание сказки не могло удовлетворить В. И. Ленина. В противоположность Ончукову он говорит не об отражении быта, а о «чаяниях и ожиданиях народных» и о « народной психологии», выраженной в сказке, то есть в понимании В. И. Ленина сказка — не прямой слепок с крестьянского быта, не этнографический очерк, а выражение народных стремлений и идеалов в сказочно-фантастических образах. Сказочная фантастика понимается В. И. Лениным как художественное средство выражения «чаяний и ожиданий» народа. Характер же самой фантастики, ее форма, по-видимому, определяется «народной психологией», то есть кругом поэтических представлений и образов, свойственных народу на данной стадии его общественно-политического и эстетического развития.

Разумеется, что эти стремления и идеалы в понимании В. И. Ленина не оторваны от действительности, а закономерно вырастают на ее почве как результат несоответствия желаемого и действительного. Нельзя не обратить внимания на то, что в том же марте 1918 г., буквально в те же дни, когда происходила беседа с В. Д. Бонч-Бруевичем, в известном докладе на VII съезде РКП (б) «О войне и мире» Лецин, отвечая противникам «теории передышки», говорил: «Да, мы увидим международную революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка, — я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки. Но я спрашиваю: серьезному революционеру свойственно ли верить сказкам? Во всякой сказке есть элементы действительности: если бы вы детям преподнесли сказку, где петух и кошка не разговаривают на человеческом языке, они не стали бы ею интересоваться. Так точно, если народу говорить, что гражданская война в Германии придет, и вместе с тем ручаться, что вместо столкновения с империализмом будет полевая международная революция, то народ скажет, что вы обманываете. Этим вы только в своем понимании, в своих желаниях проходите через те трудности, которые история преподнесла»1. И далее: «Я предоставляю увлекаться международной полевой революцией, потому что она наступит. Все придет в свое время, а теперь боритесь за самодисциплину, подчиняйтесь во что бы то ни стало, чтобы был образцовый порядок, чтобы рабочие, хоть один час в течение суток, учились сражаться. Это немного потруднее, чем нарисовать прекрасную сказку. Это есть сейчас, этим вы помогаете немецкой революции, международной революции».

В «Докладе о войне и мире» В. И. Ленин, разумеется, не говорил специально о сказке; это был отнюдь не фольклористический доклад. Однако в настоящей статье нас интересует не характер политической ошибки противников «теории передышки», а попутно высказанная Лениным мысль о соотношении фантастики и правдоподобия, желаемого и действительного в сказке.
На наш взгляд, приведенный отрывок убедительно свидетельствует о точности воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича. Основная мысль В. И. Ленина в этой части «Доклада о войне и мире» заключалась в утверждении недопустимости принимать желаемое за действительное, строить политику государства в ответственнейший для революции момент, исходя из желаемого. Желаемое, но в настоящих условиях неосуществимое Ленин называет сказкой и вместе с тем тут же подчеркивает, что, разумеется, в каждой сказке есть элементы действительности, однако это не сама действительность. Сказка вырастает на почве действительности и отражает эту действительность не прямо, а в форме желаемого, и это желаемое выражается в фантастических образах (так, в примере В. И. Ленина, петух и кошка разговаривают на человеческом языке). Из приведенного отрывка ясно, что в понимании В. И. Ленина фантастика сказки является художественным средством преодоления реальных жизненных препятствий на пути к осуществлению идеала. Следовательно, и здесь В. И. Ленин исходил из понимания сказки как выражения «чаяний и ожиданий народных» (желаемого) в сказочно-фантасти-
ческих образах1. Итак, ценность сказки, с точки зрения Ленина, измеряется не внешним правдоподобием, а художественно цельным выражением желаемого — стремлений и идеалов народа, которые исследователь должен обобщить под социально-политическим углом зрения, то есть в свете истории классовой борьбы в России, поскольку в самой сказке они выступают в типичных, но частных, отдельных проявлениях.
Таким образом, с нашей точки зрения, неудовлетворение, которое В. И. Ленин испытал при чтении предисловия к сборнику Н. Е. Ончукова, было вполне закономерным, так как ленинское понимание, с одной стороны, природы и назначения сказки и, с другой стороны, задач и методов ее изучения коренным образом расходилось с пониманием всех этих вопросов составителем сборника «Северные сказки».



И, наконец, обратимся ко второму вопросу, возникающему в связи с отзывом Ленина о сборнике Н. Е. Ончукова, — чем же могли заинтересовать В. И. Ленина тексты, опубликованные в сборнике, и что они дают для изучения «чаяний и ожиданий народных» предреволюционных десятилетий?
Уже говорилось о том, что сборник Н. Е. Ончукова заключает в себе записи севернорусских сказок, производившиеся с 1884 г. по 1907 г., то есть на протяжении почти четверти столетия. Этот период, как известно, был одним из наиболее бурных в русской истории. Пореформенное развитие капитализма повлекло за собой разложение крестьянства, которое сопровождалось, с одной стороны, массовым обнищанием и быстрым ростом батрачества, земледельческого и неземледельческого отхода и, с другой стороны, выделением кулацкой верхушки. Рост промышленности и концентрация ее привели к формированию пролетариата как класса. Пролетариат создал свою партию и возглавил революционную борьбу русского народа с помещиками и капиталистами. Революция 1905—1907 гг. показала, что близок не только день падения царизма, но и день окончательного освобождения народа от многовековой эксплуатации.

Естественно, что сказка в силу своей жанровой ограниченности не только не могла изобразить все эти события, но и охватить все стороны мировоззрения русского трудового народа той поры. Вместе с тем исполнители сказки, разумеется, не были ограничены рамками одного жанра. Они знали и исполняли и песни, и частушки, и былины, и пословицы и т. д. и т. п. В деревню все более и более проникала рабочая революционная песня и рабочий устный рассказ, сыгравшие огромную роль в революционизировании сознания русского крестьянства предоктябрьских десятилетий. Сказка не конкурировала, да и не могла конкурировать с этими жанрами и, с другой стороны, ей вовсе и не предстояло превратиться в революционную песню. У нее были свои задачи и свой художественный метод. Она оставалась прежде всего занимательным повествованием о достижении справедливости волшебными средствами в фантастическом «тридевятом государстве». Русская действительность конца XIX — начала XX в. отражалась прежде всего в самом составе этих крестьянских представлений о справедливости, на почве которых вырастала и развивалась как волшебная, так и новеллистическая (бытовая) сказка с той разницей, что в волшебных сказках рассказывалось о якобы существовавшем когда-то1 «ином царстве», в котором справедливость действовала «закономерно» и победоносно, а в новеллистических — о необыкновенных случаях, о желаемом отклонении от закономерностей современной или недавней социальной действительности. Эти представления о справедливости и несправедливости, добре и зле и т. д. не могли развиваться и не развивались сами по себе, они всегда были естественным обобщением социального опыта трудового народа, были конечным выражением его мировоззрения в исторически определенный период. Вместе с тем представления о справедливости и несправедливости не возникают в каждую эпоху совершенно заново — в них сложно и своеобразно переплетается новое и традиционное, воспринятое от предыдущих поколений и сохранившее свою жизненную убедительность, и возникшее вновь в новых социальных условиях. Следует подчеркнуть, что речь идет не о реликтах, не о пережиточных моментах в мировоззрении, приходящих в противоречие с социальным опытом данного поколения, а об обычной структуре человеческого мышления, в котором накопленное и сохраненное всегда сочетается с новым и развивающимся.

В связи с этим должен решаться и вопрос о методе анализа сборника сказки, охватывающего два с половиной десятилетия, исполненные бурных событий. Было бы неверно сравнивать каждую запись со всеми имеющимися (или предшествующими по времени) записями сказок, которые можно подогнать под тот же либо близкий номер «Указателя сказочных сюжетов» Аарне-Андреева для выявления всех расхождений в деталях и для выделения чего-то такого, чего абсолютно нет в других вариантах. Неверно — потому что мировоззрению исполнителя соответствует вся сказка в целом, а не только эти отысканные фольклористом детали. Разумеется, и новые детали могут и даже должны быть выявлены, но они имеют смысл не сами по себе, а на фоне цельного толкования общих особенностей сказок и в связи с общей идеей каждой сказки, то есть как проявление какой-то закономерности. #
Посюжетное сравнение таит в себе еще и другую опасность. Сказка исполняется далеко не только сказителями, каждый раз творчески переосмысляющими подвластный им материал. Сказителей-исполнителей значительно больше, чем сказителей-творцов. Поэтому напрасно было бы пытаться расставлять имеющиеся записи в один ряд в той же последовательности, в какой происходила запись. Видимая последовательность легко может оказаться ложной. В один и тот же год и в одной и той же деревне, при полном совпадении мировоззрения исполнителей могли быть записаны варианты одного и того же сюжета, отражающие совершенно различное сочетание традиционного и нового. Теоретически можно представить себе такой случай, когда один из вариантов будет принадлежать исполнителю, который сохранил текст сказки на протяжении полустолетия, не внося в него существенных изменений, а другой — исполнителю-творцу, активно переосмыслившему текст.
Итак, следует попытаться выявить нечто общее, возникающее из цельного изучения сказок сборника. В чем же заключается это общее для сказок сборника Н. Е. Ончукова?

Сборник Н. Е. Ончукова при первом же знакомстве с ним поражает двумя отличительными чертами — явным преобладанием новеллистической сказки над волшебной и изобилием сатирических сказок с острым социальным содержанием. Вторая черта несомненно свидетельствует об обостренном социальном сознании сказочников, с которыми приходилось встречаться Ончукову и его корреспондентам. Что же касается преобладания новеллистических (бытовых) сказок, то и это явление кажется нам в целом характерным для развития русской сказки в пореформенное время1. Так или иначе, сборник Ончукова — это прежде всего сборник новеллистических сказок, то есть сказок, которые отличаются определенностью социального облика героя. В центре подавляющего большинства из них стоит фигура бедного, разорившегося крестьянина или крестьяни-на-батрака, испытывающего жестокие затруднения, но в конце концов преодолевающего их.

Разоряющийся крестьянин или батрак — положительный герой — разумеется, не представляет собой исключительную принадлежность сборника Н. Е. Ончукова. Образ батрака-героя известен еще по сборнику Афанасьева и встречается во многих других сборниках. Однако ни в одном из них фигура героя-батрака или крестьянина, уходящего на заработки (по олонецкой терминологии — «бурлака»), не стоит столь явственно в центре сказочных сюжетов3. Это несомненно объясняется тем, что в Олонецкой и Архангельской губерниях развитие капитализма способствовало в первую очередь колоссальному росту неземледельческого отхода. Процесс «раскрестьянивания», о котором писал В. И. Ленин в книге «Развитие капитализма в России»4, совершался здесь в бурных темпах и сочетался с ломкой чрезвычайно устойчивых на русском Севере старых патриархальных внутриобщинных отношений. В сборнике Н. Е. Ончукова этот процесс «раскрестьянивания» отразился необычайно ярко.




ТРУДЫ КАРЕЛЬСКОГО ФИЛИАЛА АКАДЕМИИ НАУК СССР
Вып. VIII Вопросы литературы и народного творчества
1957