Ирина Андреевна Федосова

Просмотров: 2026

Максим Горький

Собрание сочинений в тридцати томах

Том 23. Статьи 1895-1906



На выставке


Ирина Андреевна Федосова


Федосова – это олицетворение старой русской народной поэзии, она и сама, по внешности своей, – старая, спетая песня. Маленькая, хромая, вся в морщинах, с серебряной головой, она как-то выкатилась, а не вышла на эстраду, и выставочная публика, привыкшая видеть пред собой артистов, корректно одетых, с элегантными жестами, импозантных, с эффектами шика во всей фигуре, от причёски до концов ботинок, – публика была изумлена, видя пред собой эту хромую старушку в ситцевом платье и в белом ситцевом платке на голове.

Она вышла, в пояс поклонилась публике, села в кресло – и на её коричневом, морщинистом лице вдруг вспыхнули два ясные огонька, её живые, вдохновенные глаза. И вслед за её взглядом на зал – в зале раздался задушевный голос, говоривший старинную народную былину о Добрыне. Голос старческий, ещё довольно ясный, хотя отсутствие зубов у Федосовой заставляет её шепелявить. На публику повеяло седой стариной, поэзией русского народа, простой, но могучей, такой тоскливой и удалой. Просит-молит Добрыня свою матушку отпустить его во чисто поле; жалко матери расставаться с ним. Федосова подчёркивает сильные места диалога жестами, вдохновляется, вся горит, привстаёт со стула и наклоняется к публике, как бы желая внятнее и ярче сказать ей о старине, полной кипучих сил и богатырской удали, полной любви к свободе и искания подвигов.

Она – рапсод. Она живая легенда, и, полуумирающая, – она всеми остатками своей жизненной энергии воскрешает перед публикой умершую эпическую поэзию. Голос то повышается, то понижается, и глаза сияют всё ярче. Её антрепренёр – останавливает её… Публика – аплодирует, хотя это, в большинстве своём, публика, ищущая лёгких развлечений, но и её тронула, взяла за душу эпическая красота старухи, сила её изложения и новая ей, публике, мелодия…

– «Вопль вдовы по муже», – возглашает «выводящий» Федосову господин Виноградов.

Раздаётся этот вопль и заставляет публику своей тоскливой, невыразимо простой и в то же время неуловимой ухом мелодией, рыдающей, полной страшной боли, – вздрогнуть. Слышен какой-то общий вздох. Это истинно народная поэзия, это тот стон, который создал народ, наша стомиллионная масса. Потом вопит невеста, выходя замуж. Этот вопль оплакивает гражданскую смерть личности, и он так же трогательно прост, как и силён чувством тоски, вложенным в него. За каждой песнью Федосовой ей аплодируют всё горячее…

Она поёт ещё весёлую свадебную песнь и солдатскую. Последняя прямо поражает своей мелодией, похожей на византийский рисунок, изобилующей тоскливо удалыми выкриками, ахами, эхами, оттягиваниями нот и бесконечными вариациями на основной мотив. Песнь так звучна, хороша, так народна. Кончено. Около Федосовой толпа, ей жмут руки, говорят «спасибо». Она сыплет направо и налево прибаутками, пословицами, поговорками, и её живые глаза сияют удовольствием.

В концерте Главача я сижу рядом с ней и господином Виноградовым. Он говорит о том, что публики было мало, но расходы по дороге и публикациям окуплены.

– Все на меня расходы, – вздыхает старуха и, помолчав, добавляет: – Туфли мне вот бы…

Ей обещают купить. Она сидит задумчивая, тусклая; вне своей старины, среди этих странных зданий, блеска и всякой вычурности костюмов и зданий, так далёких от истинно русского, – ей, очевидно, неловко, не по себе.



Вопленица


Давно я не переживал ничего подобного.

В чистеньком концертном зале, полном аромата смолистого, свежего дерева, было сначала очень скучно. Публики было мало, и публика была всё плохая – кафе-кабацкие завсегдатаи, которым днём нечего делать и которые от скуки лезут всюду, куда их пускают, «интернациональные дамы» из гостиниц, одетые с резким шиком, экспоненты, тоже изнывающие от безделья, кое-где среди них скромно ютятся серенькие фигуры учителей и учительниц, два-три студента, несколько журналистов с утомлёнными лицами и рассеянными взглядами… В общем – менее половины зала. На эстраде – высокий человек с чёрной бородой и в скверном сюртуке стоит, неуклюже облокотясь о что-то, вроде кафедры, и тусклым языком, ломаными, угловатыми фразами, скучно, длинно, бесцветно рассказывает о том, кто такая Ирина Андреевна Федосова. Это учитель Олонецкой гимназии Виноградов, человек, который знакомит Русь с её неграмотной, но истинной поэтессой.

– Орина, – усердно надавливает он на «о», – с четырнадцати лет начала вопить. Она хрома потому, что, будучи восьми лет, упала с лошади и сломала себе ногу. Ей девяносто восемь лет от роду. На родине её известность широка и почётна – все её знают, и каждый зажиточный человек приглашает её к себе «повопить» на похоронах, на свадьбах, а иногда и просто так, на вечеру… на именинах, примерно. С её слов записано более 30 000 стихов, а у Гомера в «Илиаде» только 27815!..

Он с торжеством специалиста осматривает публику и продолжает:

– Стих у неё – пятистопный хорей. Первый, кто её открыл для России, – преподаватель Петрозаводской семинарии Барсов. Он ещё в 1872 году издал сборник её стихов и причитаний, и этот сборник был удостоен Уваровской премии [42]. Славянская-Агренева тоже издала два тома её воплей[43], и в скором времени государственный контролёр Филиппов, любитель и знаток древней русской поэзии, выпустил четыре тома импровизаций, причитаний, воплей, былин, духовных, обрядных и игровых песен Федосовой. В ней – неисчерпаемый запас старины, и она ещё многое перезабыла. Напевы её воплей – самые характерные – записаны фонографом и хранятся в императорском географическом обществе…

Кажется, он кончил. Публика не слушала его.

– Орина Андреевна! – кричит он. Где-то сбоку открывается дверь, и с эстрады публике в пояс кланяется старушка низенького роста, кривобокая, вся седая, повязанная белым ситцевым платком, в красной ситцевой кофте, в коричневой юбке, на ногах тяжёлые, грубые башмаки. Лицо – всё в морщинах, коричневое… Но глаза – удивительные! Серые, ясные, живые – они так и блещут умом, усмешкой и тем ещё, чего не встретишь в глазах дюжинных людей и чего не определишь словом.

– Ну вот, бабушка, как ты, петь будешь или рассказывать? – спрашивает Виноградов.

– Как хочешь! Как угодно обществу! – отвечает старуха-поэтесса и вся сияет почему-то.

– Расскажи-ка про Добрыню, а то петь больно долго…

Учитель чувствует себя совсем как дома: плюёт на эстраду, опускается в кресло, рядом со старухой, и, широко улыбаясь, смотрит на публику.

Вы послушайте-тко, люди добрые,

Да былину мою – правду-истину!..

– раздаётся задушевный речитатив, полный глубокого сознания важности этой правды-истины и необходимости поведать её людям. Голос у Федосовой ещё очень ясный, но у неё нет зубов, и она шепелявит. Но этот возглас так оригинален, так не похож на всё кафе-кабацкое, пошлое и утомительно однообразное в своем разнообразии – на всё то, что из года в год и изо дня в день слушает эта пёстробрючная и яркоюбочная публика, воспитанная на родоно-омоно-тулонских былинах, что её как-то подавляет этот задушевный голос неграмотной старухи. Шёпот прекращается. Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперёд к публике и, блестя глазами, седая, старчески красивая и благородная и ещё более облагороженная вдохновением, то повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми маленькими руками.

Уж ты той еси, родна матушка!

– тоскливо молит Добрыня, –

Надоело мне пить да бражничать!

Отпусти меня во чисто поле

Попытать мою силу крепкую

Да поискать себе доли-счастия!

По зале носится веяние древности. Растёт голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле. И, как будто позабыв на время о «королевах бриллиантов», о всемирно известных исполнительницах классических поз, имевших всюду громадный успех, – публика разражается громом аплодисментов в честь полумёртвого человека, воскрешающего последней своей энергией нашу умершую старую поэзию.

– Теперь «вопль вдовы по муже»… – говорит Виноградов. Публика молчит. Откашлявшись, Федосова откидывается в глубь кресла и, полузакрыв глаза, высоко поднимает голову.

Лю-убимый ты мой му-уженька-а-а…

Сила страшной, рвущей сердце тоски – в этом вопле. Нота за нотой выливаются из груди поэтессы. В зале тихо… Смерть, кладбище, тоска…

– Я не могу этого слышать… не могу… – шепчет сзади меня дама в жёлтой шляпе и, когда я оборачиваюсь взглянуть на неё, прячет в раздушенный платок взволнованное бледное лицо…

Потом вопила девушка, выдаваемая замуж. Федосова вдохновляется, увлекается своей песнью, вся поглощена ею, вздрагивает, подчёркивает слова жестами, мимикой. Публика молчит, всё более поддаваясь оригинальности этих за душу берущих воплей, охваченная заунывными, полными горьких слёз мелодиями. А вопли, – вопли русской женщины, плачущей о своей тяжёлой доле, – всё рвутся из сухих уст поэтессы, рвутся и возбуждают в душе такую острую тоску, такую боль, так близка сердцу каждая нота этих мотивов, истинно русских, небогатых рисунком, не отличающихся разнообразием вариаций – да! – но полных чувства, искренности, силы – и всего того, чего нет ныне, чего не встретишь в поэзии ремесленников искусства и теоретиков его, чего не даст Фигнер и Мережковский, ни Фофанов, ни Михайлов, никто из людей, дающих звуки без содержания…

Федосова вся пропитана русским стоном, около семидесяти лет она жила им, выпевая в своих импровизациях чужое горе и выпевая горе своей жизни в старых русских песнях. Когда она запела «Соберитесь-ка, ребятушки, на зелёный луг» – по зале раздался странный звук – точно на кого-то тяжесть упала и страшно подавила его. Это вздохнул человек – ярославский купец Канин, мой приятель, один из экспонентов выставки.

– Ты что?

– Хо-орошо! Так хорошо – слов нет! – ответил он, мотая головой и конфузливо отирая слёзы с глаз. Ему под пятьдесят лет, – это фабрикант, солидный господин. Узнал своё, старое, оброшенное, и расчувствовался старик.

Слов нет! Русский человек часто употребляет эти два слова, и в этом факте есть предупреждение нам. Он говорит: «Храните старую русскую песню: в ней есть слова для выражения невыносимого русского горя, того горя, от которого мы гибнем в кабаках, в декадентстве, в скептицизме и других смутах отчаяния». Русская песня – русская история, и безграмотная старуха Федосова, уместив в своей памяти 30 000 стихов, понимает это гораздо лучше многих очень грамотных людей.

Она кончила петь. Публика подошла к эстраде и окружила поэтессу, аплодируя ей, горячо, громко аплодируя. Поняли! Хороший это был момент. Импровизаторша – весёлая и живая – блестит своими юными глазами и сыплет в толпу прибаутки, поговорки; толпа кричит ей вперебой:

– Хорошо, бабушка Ирина! Спасибо! Милая!..

Я спросил у неё портрет, намереваясь послать его вам для газеты, – оказалось, нет готовых…

Карелия СССР

  • Обратная связь
  •  

Советская Карелия

kalarokka, lyhytpajo, АКССР, Авель Енукидзе, Александр Линевский, Александровский завод, Архип Перттунен, Беломорск, Беломорско-Балтийский канал, Березин Николай Ильич, Бесов Нос, Валаам, Великая губа, Видлица, Водла, Вокнаволок, Выгозеро, Геннин Вильгельм, Дмитрий Бубрих, Заонежье, Заповедники Карелии, Известия Архангельского Общества изучения Русского Севера, Ипатов Василий Макарович, Ирина Андреевна Федосова, К-ФССР, КАССР, КФССР, Калевала, Калевальский район, КарЦИК, Карелгранит, Кареллес, Карело-Финская ССР, Карельская АССР, Карельская Трудовая Коммуна, Карельские народные игры, Карельские народные сказки, Карельский фронт, Каронегсоюз, Кемь, Кереть, Кестеньга, Кижи, Киндасово, Кирьяжский погост, Колхозойн Пуолэх, Кондопога, Кончезеро, Кончезерский завод, Корельский уезд, Ладожское озеро, Лесков Николай, Лесозаготовительная промышленность, Лопские погосты, Лоухский район, Маннергейм, Марциальные воды, Мегрега, Медвежьегорск, Мунозеро, НКЗдрав, Нюхча, Обонежье, Озеро Сегозеро, Озеро Укшезеро, Олонец, Олонецкая губерния, Олонецкие губернские ведомости, Олонецкий край, Олонецкий уезд, Онего, Онежское озеро, Паданы, Пертозеро, Петр I, Петр Алексеевич Борисов, Петр Мефодиевич Зайков, Петровский завод, Петроглифы Карелии, Петрозаводск, Петрозаводский уезд, Повенец, Повенецкий уезд, Подужемье, Приладожье, Пряжинский район, Пудож, Пудожский район, Пудожский уезд, Рокаччу, Сердоболь, Спасская губа, Сулажгора, Тойво Антикайнен, Топозеро, Унелма Семеновна Конкка, Ухта, Ухтинская республика, Федор Глинка, Шуньга, Шуньгский район, Шюцкор, Эдвард Гюллинг, Элиас Лённрот, Юго Юльевич Сурхаско, Юшкозеро, белофинны, бычок-подкаменщик, валун карелия, вепсы, геология карелии, гражданская война в карелии, густера, деревянные лодки карелии, елец, ерш, заонежский район, знаменитые люди карелии, интервенция в карелии, кантеле, карелиды, карелия репрессии, карело-финский эпос, карелы, карельская изба, карельская карта, карельская кухня рецепты, карельская национальная кухня, карельская письменность, карельская свадьба, карельская частушка, карельские грамоты, карельские диалекты, карельские загадки, карельские обряды, карельские пословицы, карельские предания, карельские причитания, карельские руны, карельские сказки, карельские суеверия, карельские традиции, карельские частушки, карельский крест, карельский фольклор, карельский язык, карельское поморье, кареляки, кемский уезд, коллективизация 1930, корела, корюшка, лещ, ливвики, лопари, лосось, луда, людики, монастыри карелии, мурманская железная дорога, налим, наука карелия, одежда карел, озера Карелии, окунь, олонецкие заводы, олонецкий район, палия, плакальщица, плотва, поморы, причеть, раскулачивание 30 годов, река Суна, река Шуя, рекрутская песня, рунопевец, рунопевцы, русский фарфор, рыба в карелии, ряпушка, саамы, сиг, словарь карельского языка, староверы и старообрядцы, старокарельское блюдо, судак, сямозеро, туристические маршруты по карелии, уклея, финно угорские языки, финны, финская интервенция, финская оккупация, хариус, чудь, шунгит карелия, щука, язь, ёйги

Показать все теги

Популярное