ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ РЕПЕРТУАРА СКАЗОК ЮЖНОЙ КАРЕЛИИ

Карелы-людики и карелы-ливвики составляют коренное население большей части южной Карелии. Карелы, говорящие на людиковском диалекте (lyydikot), занимают узкую полосу, которая тянется с севера на юг от дер. Шайдома на севере Кондопожского района через Спасскую Губу, Пряжу до самой южной точки республики — Лояницкого куста деревень (Михайловского сельсовета) Олонецкого района (Kuud'arvi). На запад от карел-людиков живут карелы, говорящие на ливвиковском диалекте (livvikot). Севернее карел-ливвиков и карел-людиков живут карелы, говорящие на собственно карельском диалекте (karjalaiset), а восточнее и отчасти южнее — вепсы.

Существование трех основных карельских диалектов обусловлено этногенезом карельской народности. Поэтому в целом ряде случаев границы диалектов совпадают с границами локальных этнографических явлений и различий фольклорных. Интересные факты, свидетельствующие об этнографических различиях между собственно карелами, ливвиками и людиками, приводит Р. Ф. Та-роева в своей книге «Материальная культура карел».2
Анализируя этнографический материал, Р. Ф. .Тароева делит территорию Карелии, населяемую карелами, на две основные зоны: севернокарельскую и южнокарельскую, не всегда выделяя карел-ливвиков и карел-людиков, между которыми различия подчас не столь существенны. К подобному же выводу пришли и мы, изучая карельские сказки. Поэтому вполне естественно публиковать сказки карел-ливвиков и карел-людиков в одном сборнике.
И в отношении других жанров фольклора мы наблюдаем определенные различия между северными и южными карелами. Например, так называемый калевальский стих со всеми его поэтическими особенностями (особая ритмика, параллелизм, аллитерация) культивировался в основном карелами, говорящими на собственно карельском диалекте, хотя эпические песни калевальского цикла бытуют и в южной. Карелии.

Лирические «короткие песни» (lyhyt pajo) — четверостишия и двустишия, близкие к русской частушке, широко бытуют у южных карел, как у ливвиков, так и людиков, в то время как у собственно карел не обнаружено произведений этого жанра (исключение составляют «пограничные» селения, в которых обычно переплетаются явления, характерные для носителей .обоих диалектов). В северных районах Карелии до недавнего времени сочиняли юмористические и сатирические песенки повествовательного характера о каком-нибудь примечательном деревенском событий, преимущественно курьезного характера. Определенные различия обнаруживаются также в поэтике свадебных и похоронных причитаний.
Явления общности и различий в духовной и материальной культуре прошлого у карел вызваны причинами различного порядка, которые нельзя смешивать и выяснение которых в каждом отдельном случае требует тщательного изучения. Это, с одной стороны, причины этнические, иногда уходящие в глубокую древность финно-угорской общности, с другой стороны — причины социально-экономические и историко-культурные, проявившиеся главным образом в заимствовании у соседних народов тех или иных реалий быта и фольклора в результате длительных и тесных экономических связей.
В научной литературе о карелах не раз уже отмечались факты сильного русского влияния на южных карел, особенно карел-лю-диков, и значительного финского влияния на экономическую жизнь и культуру северо-западной Карелии. Однако эти и другие разъединяющие факторы не могли помешать консолидации отдельных групп карел. Не будем здесь касаться фактов из других областей, обратимся только к сказкам. У карел, живущих в Карельской республике, мы находим определенный круг сказочных сюжетов, характеризующих специфику карельского сказочного репертуара. Эти сюжеты распространены по всей Карелии. Подготавливая к публикации данный сборник карельских сказок, мы еще раз убедились, что наиболее типичными для карел (как северных, так и южных) являются сказки о невинно гонимых девушках и женщинах — это сюжеты «Подмененная невеста» (А.—А. 403), «Золушка» (510А и 512), «Синепалая» (510В), «Безручка» (706), «Чудесные дети» (707), «Девять братьев и сестра» (451). Эти сюжеты имеют наибольшее количество вариантов записей, своеобразно, «по-карельски», разработаны и художественно отшлифованы.3 Общими для всей Карелии являются и специфические сказки об Ольховой Чурке и сыне-медведе (сюжет «Чудесная сила», по указателю А.—А. 650, в соединении с сюжетом «Три царства» — 301А).4 Общие, с характерной только для карел разработкой, сюжеты имеются и в области бытовых сказок, хотя здесь расхождения между южнокарельскими и севернокарельскими сказками более значительны. Эта общность сказкотворче-ства есть несомненно результат не только этнической, но и исторической и географической общности карел, живущих в Карелии. В связи с этим интересно отметить, что у части карел, говорящих на собственно карельском диалекте, но несколько веков тому назад оторванных от своей этнической колыбели — речь идет о тверских и новгородских карелах, — сказкотворчество развивалось иными путями. Новые экономические и социальные условия вызвали коренные изменения в сказочном репертуаре этих карел и обусловили иной колорит сказок, отличающийся от колорита сказок Карелии.
Расхождения между севернокарельскими и южнокарельскими вариантами тех общих сюжетов, Kofopbie составляют основное ядро карельского репертуара, незначительны. Если и появляются различные местные версии этих сюжетов (не без влияния русских или финских сказок), то их объединяют детали, свойственные только карельским сказкам. Для примера можно сравнить севернокарельские версии сюжетов «Подмененная невеста», «Золушка», «Синепалая», с соответствующими южнокарельскими версиями (ср. КНС 19, 28, 31 и тексты 15, 19, 20 в настоящем сборнике).
На сказочное творчество южных карел в более значительной степени, чем северных, повлияла русская сказка. Заимствование становится особо интенсивным после отмены крепостного права, когда вся крестьянская Россия в десятилетия бурного развития капитализма всколыхнулась и пришла в движение. Отхожие промыслы, работа в артелях — приезжих русских крестьян в Карелии, карельских крестьян в русских губерниях — все это способствовало обмену духовными ценностями. В те времена еще эстетические запросы крестьянских масс почти исключительно удовлетворялись устно-поэтическим творчеством. Годы революции и гражданской воины еще более усилили этот процесс заимствования. Определенную роль сыграли и доступные народу сборники русских сказок. Так, например, от людиков из района Мунозера записано несколько вариантов «Сказки о золотой рыбке» и «Сказки о царе Салтане» пушкинской редакции. Нельзя забывать и того обстоятельства, что в ряде районов — нынешнем Медвежьегорском, Кондопожском, в Карельском Беломорье карелы и русские уже в течение нескольких веков живут в непосредственном соседстве. В некоторых местах, как например вблизи г. Кондопоги, это привело к значительному обрусению карельского репертуара. По самым свежим записям, сделанным в 1964 г. в деревнях Се-лежского сельсовета Кондопожского района, видно, что здесь бытуют русские сказки, не известные в остальных карельских районах; сказочницы то и дело переходят на русский язык, т. е. русская традиция здесь сказывается не только в подборе сюжетов, но и в языке. Хорошо владея русским языком, жители этих мест уже не утруждали себя переводом сказки с русского на карельский язык.

Заимствование огромного количества русского сказочного материала на протяжении .довольно короткого времени (для крестьянских устно-поэтических произведений столетие — весьма ограниченное время) привело в некотором отношении к смешению сюжетов, нарушало их стабилизацию. Все то, что приходило извне, не успевало как следует осмысливаться и перерабатываться художественно. Прежде всего это относится к сложным по композиции русским героическим сказкам. В силу сходства отдельных заимствованных сюжетов мотивы и персонажи их путались к далеко не всегда находили удачное место в композиции. Ведь как усваивалась «чужая» сказка? Она могла быть услышана где-нибудь на ярмарке, во время ночлега в извозе или же в чужом краю во время службы в солдатах, на отхожем промысле. Сказка рассказывалась хоть и на понятном, но на чужом для воспринимающего языке. Для того чтобы хорошо усвоить такую сказку и перевести ее на родной язык, потребовалось бы по меньшей мере многократное ее повторение. Но услышать одну и ту же иноязычную сказку да еще от одного и тога же рассказчика по нескольку раз удавалось, конечно, только в исключительных случаях. Несмотря на то что хорошие сказочники обладают поразительной памятью на сказки, естественны были пропуски, искажения, перестановки. Во многом судьба заимствованной сказки зависела от индивидуального таланта того, кто был первым передатчиком иноязычной сказки в свою языковую среду. Для того чтобы приспособить заимствованный сюжет к своим национальным условиям, вкусам и традиционным образам, т. е. осмыслить его, художественно переработать, потребовалось бы известное время и усилия не одного талантливого сказочника. Однако последний период интенсивного заимствования русских сказок карелами совпал с началом угасания сказкотворчества, по крайней мере в области волшебной сказки. Этим объясняется тот факт, что заимствованные в конце XIX и в начале XX столетия волшебные сказки в художественном отношении слабее своих первоначальных образцов. В связи с этим можно назвать целый ряд сюжетов: «Победитель змея» (А.—А. 300), «Кощей бессмертный» (302), «Два брата» (303),
«Сивко-Бурко» (530А и 530В), «Молодильные яблоки» (551), «Иван Царевич и серый волк» (550), «Вещий сон» (725) и др.
В отношении многих сюжетов в результате сравнительного анализа можно определенно сказать, что они заимствованы карелами у соседних народов и заимствованы недавно. Гораздо сложнее обстоит дело с теми сюжетами, которые, как говорилось выше, представляют собою специфически карельское в области сказки. У нас нет данных для того, чтобы утверждать, что карельские сказки «Золушка», «Подмененная невеста», различные версии сюжета «Чудесный супруг» (типа «Амур и Психея»), «Синепалая», «Девять золотых сыновей») и другие заимствованы у того или иного! народа. Все эти сюжеты интернациональны, и если они в конечном счете и заимствованы, то сравнительно давно. Первые карельские записи, сделанные в XIX в., свидетельствуют о том, что эти сюжеты уже тогда были стабильны, обладали характерными национальными чертами и после этого существенно не изменились.
Позднее заимствование волшебных сказок протекало без строгого отбора, так как волшебна* сказка в силу своей особой фантастики слабо связана с конкретными социальными, историческими и национальными условиями жизни. В области бытовых сказок заимствование носило более избирательный характер. Известно, что у карел, проживающих в Карелии, не обнаружено русских по происхождению сказок о барах (редчайшие исключения лишь подтверждают это правило). Зато многие сюжеты, высмеивающие духовенство, носят следы явного заимствования у русских. Но в отличие от. многих заимствованных волшебных сказок бытовые сказки, хоть и заимствованные, крепко вросли в карельскую почву, превратившись в новые живые организмы. Ведь действие бытовых сказок происходит не в тридевятом царстве; это действие легко приспособить к условиям своей деревенской жизни; образы бытовых сказок — поп, купец, бедный мужик, ловкий работник и др.— собирательные типы, на каждом шагу встречавшиеся в реальной действительности. Благодаря этому существенному отличию бытовой сказки от волшебной, заимствованные сюжеты бытовых сказок подвергались интенсивной творческой переработке. Сама реальная жизнь подсказывала новые детали, новые сюжетные ходы и т. д. Поэтому в области бытовой сказки сюжеты особенно сильно варьируют. Возникают местные версии сюжетов, появляются оригинальные варианты — плод индивидуального творчества какого-нибудь выдающегося сказочника, но заметим, что новые сюжеты даже в самый бурный период творчества в области карельской бытовой сказки (конец XIX и начало XX в.) возникают редко.
Кстати сказать, в нашем сказковедении до сих пор нет ясности в понятиях «сюжет» и «сюжетная схема». Некоторые исследователи отвергают «сюжетную схему», считая, что каждый отличаю-
щийся от традиционного сюжета вариант есть уже новый сюжет. Указатель Ларне классифицирует сказки по типам сюжетов, которые принято называть сюжетными схемами. Указатель не раз подвергался обоснованной критике, но не странно ли, что до сих пор никому не удалось предложить ничего более рационального взамен классификации Ларне.

Можно отказаться от не совсем удачного термина «сюжетная схема», но само понятие общей архитектоники того или иного сюжета, так сказать каркаса сюжета, в самой природе народного сказкотворчества все же существует. Народ не сочиняет сказок, как это делает писатель-сказочник. Достаточно сравнить хотя бы сказки Лндерсена (те, которые являются не переработкой народных сказок, а плодом его индивидуального творчества) со сказками любого народа. Народный сказочник обычно творит по какому-нибудь знакомому образцу, который и служит для него своего рода схемой; он может вносить более убедительные мотивировки действия, оригинальные детали, придумывать неожиданные сюжетные ходы (но известные по другим сказкам), одна,ко при этом он не отрывается от заданного сюжета. Он может заострить идею сказки, ддже переосмыслить ее, но будет считаться с традицией образов, основного конфликта и с ведущей ли-ниеи уже известной ему сказки. Гак возникают очень разные сказки, в которых в?е же просматривается один общий образец сюжета.

Возьмем для примера севернокарельские и южнокарельские сказки на сюжет «Шут» (признанный «шут» или просто крестьянин обманывает попа или кого-нибудь другого из «господ» — про» ■ дает шляпу «все заплачено», лошадь, приносящую деньги, плетку, оживляющую мертвых, и т. п.; одевается девушкой, бежит с брачного ложа; противник хочет его утопить — герой обманом добивается того, что тот сам бросается в воду). В общем виде эта «схема» повторяется во всех вариантах, хотя и со значительными «разночтениями». Севернокарельские варианты сюжета (КНС 67, 68) отличаются не только по мотивировкам и деталям, но и по национальному характеру положительного героя. Кумоха и ленивый Матти запоминаются уже как личности, не говоря об оригинальной разработке сюжета в этих сказках. Южнокарельские сказки на этот же сюжет также разнообразны и значительно от-
личаются от севернокарельских. Образец их — «Шут Гриша» — представлен в настоящем сборнике (текст 74).
Столь же разнообразны сказки на сюжеты о ловком воре. Севернокарельская сказка о воре Клиймо (КНС 65) отличается от сказок на этот же сюжет, бытующих на юге Карелии, по завязке, бытовым деталям, по мотивировке действий героя. В сборнике представлены две южнокарельские сказки, в которых сюжет о ловком воре подвергся коренной переработке, — это сказки «Мокки» и «Бедный и богатый» (тексты 71, 72). В обеих сказках герой — не вор, а бедный мужик, в силу обстоятельств вынужденный совершать «кражи», подобно ловкому вору. Но, несмотря на социальное переосмысление сказки, узловые эпизоды традиционного сюжета сохранились: поп принуждает Мокки, своего работника, украсть у него собаку, самовар в присутствии попа й попадьи, поповские деньги (если Мокки не сумеет украсть — а на это поп и рассчитывает, — то не получит годичного заработка), В другой сказке («Бедный и богатый») бедняк вынужден задаром отдать богачу своего быка; по совету малолетнего сына бедняк по дороге, когда богач ведет быка к себе домой, крадет этого самого быка (бросает на дороге сапог, потом другой, как в сюжете А.—А. 1525D о ловком воре). Здесь, как видим, использованы сюжетообразующие элементы известных уже сказок, но цель этих повествований— рассказать не о проделках ловких воров, а раскрыть противоречия между враждебными социальными группами в деревне.

Подобные примеры свидетельствуют об известных творческих усилиях по созданию новых сюжетов. Первоначальные образцы, очевидно, были «захожими» сюжетами, об этом говорят варианты, очень близкие к соответствующим русским сказкам. В некоторых случаях мы можем точно сказать, что сатирическая сказка заимствована у русских. Например все карельские варианты сказки «Гость Терентий» при текстуальном сравнении с русскими вариантами обнаруживают очень близкое сходство, песенка нищего «Посмотри солома, что диется дома» переведена по-карельски почти слово в слово, а в некоторых вариантах передается по-русски. Публикуемая здесь версия сюжета «Укрощение строптивой», являясь переплетением двух разновидностей этого сюжета, встречается также в разных областях России.

Но в ряде случаев мы находим русские сказки, близкие к карельским версиям сюжетов, лишь у русских, проживающих на территории Карелии. Если у карел какая-либо версия широко распространена и национально своеобразна, а у русских подобная встречается лишь в Карелии в единичных записях и к тому же обнаруживает какие-то «слабые места» в логике развертывания сюжета, мы имеем основание говорить о влиянии карельской традиции на севернорусскую сказку. Но такие факты встречаются гораздо реже, чем факты обратного порядка.

Встречаются и самостоятельные сюжеты, которые по имеющимся публикациям у русских редки и бытуют лишь в Карелии или ближайших областях, а у карел довольно распространены. Так, например, сказка «Попадья по-немецки заговорила» (А.—А. *1730 IV) представлена двумя записями в сборниках Н. Е. Ончукова и И. В. Карнауховой (записи сделаны в Нёноксе, на Летнем берегу Белого моря, и в Заонежье), в то время как у карел этот сюжет более развернут и насчитывает 3 записей. Сказка «Хитрая девушка» (по указателю А.—А. *875, II), представленная у русских одним текстом из Повенецкого уезда Архангельской губернии (Онч. 145), встречается у карел разных районов и насчитывает 8 записей (самое большое количество вариантов сюжета у шведов и датчан — по 12, см.: Томпсон, № 883В). То же можно сказать о сказке «Как мужик у попадьи серьги доставал», (А.—А. 1726** — у карел 7 вариантов). При этом нужно учесть, что названные выше сюжеты введены Н. П. Андреевым в указатель А. Аарне на основе этих единичных русских записей (правда, сюжет «Как мужик у попадьи серьги доставал» был введен самим А. Аарне дополнительно, с ссылкой на 3 финских варианта. В указателе Томпсона нет сведений о бытовании этого сюжета у других народов).

Было бы очень заманчиво в таких случаях заключить, что русские заимствовали эти сказки у карел. Но доказательств для этого у нас явно недостаточно — ведь мы располагаем лишь единичными русскими записями. Может быть, сказки эти у русских более распространены, просто они не попали в сборники? Севернорусская сказка еще слабо изучена, и в ней могут обнаруживаться совершенно неожиданные явления.
В конце концов, не так уж и важно в 'каждом отдельном случае установить, кто у кого заимствовал. Карла Крона и его последователей особо занимал вопрос о направлении и путях культурных влияний. Уже в самой постановке вопроса чувствуется какая-то тенденциозность, признание неполноценности, меньшей способности к самостоятельному творчеству у слабо развитых или отстававших в своем развитии народов.
Гораздо важнее вывод, к которому подводит нас сравнительное изучение сказок разных народов: все народы Земли — братья, и даже в давние времена ни один народ не творил изолированно; существовало единство, которое было сильней всяких распрей и вражды.
В зыбком море народной сказки нелегко ориентироваться. Сказки разных народов схожи, и в то же время каждая из них неповторима. Это вызывается тем, что в рамках одного и того же сюжета сталкиваются традиции и индивидуальное творчество, национальная традиция вступает во взаимодействие с традицией соседнего народа и, наконец, изменение; социального «климата» подвергает сюжет подчас коренной трансформации.
В двух сборниках карельских народных сказок мы по мере сил попытались отразить и традиционность, и наиболее характерные изменения сказки, происходящие по причинам, о которых говорилось выше. Те сюжеты, которые довольно стабильны по всей Карелии, представлены только однйм образцом с учетом художественного достоинства варианта и того обстоятельства, в каком районе Карелии этот сюжет чаще встречается. Так, например, сказка «Ольховая Чурка» (А.—А. 650 + 301А), бытующая как на севере, так и на юге Карелии, опубликована в первом сборнике, потому что вариант М. И. Михеевой, замечательной ухтинской сказительницы, наиболее колоритен.

В тех случаях, когда сюжет имеет несколько версий, мы отчасти показали эти разновидности уже в первом сборнике (например, сюжет А.—А. 510В). Бытующие только на юге версии общекарельских сюжетов представлены в настоящем сборнике: например встречающаяся у карел-людиков пушкинская версия сюжета «Чудесные дети», местные версии «Золушки», «Подмененной невесты» и др. Здесь же мы находим сказки, бытующие только в южной Карелии: сказка о Доле, о Петре Первом (кроме сюжета «Царь и солдат», который бытует и на севере), сказки о смерти, анекдоты о киндасовских мужиках и некоторые редкие сюжеты.
Севернокарельская сказка по сравнению с южнокарельской более традиционна как в отношении сюжетов, так и поэтики сказок. На севере особое внимание уделялось художественной отделке сказок. В северных сказках чувствуется родство с песенной эпической поэзией — ее строгая ясность и светлое мироощущение. Недаром крупнейшие сказочницы северной Карелии М. А. Ремшу, М. М. Хотеева и М. И. Михеева — одновременно выдающиеся знатоки эпической поэзии.

Сказки севера переносят нас в обстановку стародавней жизни среди непроходимых лесов. Южнокарельская сказка передает более ускоренный темп жизни, в ней чувствуется близость городов, слышатся отзвуки острых социальных противоречий деревни, отрази-
лись чувства, порожденные этими противоречиями: горечь, отчаяние, ненависть. Историческая эпоха ломки патриархальных устоев деревни ощущается в южнокарельских сказках явственнее, чем в севернокарельских.

Сказочный репертуар южной Карелии шире репертуара северных районов. С одной стороны, особенно на юге появляется много заимствованных русских сказок. С другой стороны, сама жизнь с ее напряженными и болезненными противоречиями требовала осмысления новых явлений, отражения которых было бы тщетно искать в традиционных сюжетах. Но старые сюжеты не отбрасывались как ненужный хлам — сказочники исподволь приспосабливали их к новым требованиям. В старые сюжеты, как в старый сосуд, капля по| капле вливалось новое содержание. Так, например, в результате трансформации «захожего» русского сюжета «Две доли» возникли южнокарельские версии этого сюжета — «Сказка о Доле» и «Чудесная птица» (см. тексты 43, 44 в настоящем сборнике). Повседневный деревенский быт давал обильный материал для многочисленных вариаций на темы «Поп и работник», «Бедный и богатый», «Хитрый шутник».

Очевидно, что переработка старых сюжетов и создание новых сказочных повествовании в последний период творческой жизни сказки коснулись главным образом бытовых сказок. Новых сюжетов волшебных сказок, а тем более сказок о животных, которые на юге Карелии довольно малочисленны, собирателями не обнаружено. Все новообразования относятся к бытовым сказкам и анекдотам. Характерно, что вариантов этих новых сказок немного, нередко они представлены одной-единственной записью. Мы не имеем доказательств того, что новый сюжет, имеющийся в одной ' записи, есть плод творчества того лица, от которого записана сказка. В некоторых случаях новые сказки записаны от известных мастеров, и. можно лишь предполагать, что именно этот знаток сказки сочинил данную сказку. Например в сборнике публикуется остроумная сатирическая сказка «Бедный и богатый брат» (84), записанная от В. А. Соболева, выдающегося сказочника, стремившегося к сатирической интерпретации традиционных сюжетов. К сожалению, точно установить, является ли В. А. Соболев автором сказки «Бедный и богатый брат», мы уже не сможем, потому что сказочника давно кет в живых, а новых вариантов этой сказки не удалось записать. Проблема единства коллективного и индивидуального начала в сказкотворчестве не может быть разрешена без длительного наблюдения над творческим процессом конкретных живых сказочников. Можно лишь умозрительно делать выводы о том, что всплывшее вдруг новое сказочное повествование, тем более при отсутствии вариантов, целиком сочинено одним лицом, а не родилось В результате постепенной трансформации, но конкретными фактами мы располагаем в крайне редких случаях.

В южной Карелии в первые десятилетия Советской власти наметилось новое направление в области прозаического повествования. Речь идет о бытовом рассказе с использованием художественных приемов сказки. В сборнике представлен один текст, который характеризует этот новый процесс. Это рассказ-сказка «Бедный мужик» (текст 85), записанный от П. Р. Чаккиева из дер. Вешкелица нынешнего Пряжинского района. Такого рода пои и
вествования о дореволюционной крестьянской жизни мы встречаем и у других карельских сказочников 30-х годов. Побудительным толчком к созданию подобных рассказов могла служить местная литература и периодическая пресса 20—30-х годов, которая уделяла много внимания изображению дореволюционной жизни крестьянства. В рассказах П. Р. Чаккиева, А. К. Исакова, Н. П. Уткина и других южнокарельских сказочников имеются попытки осмыслить прошлую жизнь деревенского бедняка, показать классовые противоречия и вражду в деревне уже с цозиции новых социальных отношений, которые в те годы складывались в карельской деревне
Повествования П. Р. Чаккиева' не обнаруживают особой талантливости их сочинителя, но для своего времени они симптоматичны и обойти молчанием их нельзя. Появление такого рода рассказов о дореволюционном положении бедного крестьянства свидетельствует о том, что рамки сказочного жанра в определенную историческую эпоху стали узки и даже сатирическая сказка не могла уже передать нового взгляда на прошлое, сложившегося у крестьянина за годы существования Советской власти. Большинство рассказов Чаккиева представляет собой переплетение бытоМ/ и
вого рассказа со сказочными элементами, /пгучии интерес рассказчика к социальным явлениям прошлого объясняется тем, что вся его жизнь прошла в нищете и неравной борьбе с несправедливостью. Рассказы-сказки Чаккиева лишены юмора, они проникнуты чувством горечи и безысходности, несмотря на то что в конце концов, как и в сказке, страдания бедного мужика будут отомщены и судьба вознаградит его за унижения. Герой рассказов Чаккиева — отчаявшийся крестьянин, который не находит в себе силы даже посмеяться над попом или купцом. На помощь ему приходит счастливый случай или к^кая-нибудь волшебная сила, как в публикуемом здесь тексте «Бедный мужик» (текст 85), благодаря чему бедняк выходит из безнадежного положения. Мотивы социальной мести за несправедливость — главное в сказках-рассказах П. Р. Чаккиева, а не осмеяние классового противника, как в сатирических сказках.

Рассказы-сказки других сказочников исполнены в иной тональности, герой их сродни положительному герою сатирической сказки: он морально сильнее своих противников и из любого трудного положения выходит своими силами.
В сказочном репертуаре южной Карелии обращают на себя внимание факты сближения сказки и былинки. В этом отношении примечательны сказки А. Е. Богдановой. В публикуемой здесь ее сказке «Золотой король» (текст 14) четко проявилась эта тенденция. Попытка объяснить сказочные чудеса и превращения в духе былинки (человек попадает к «нечистым» — водяным, лешим и пр., претерпевает какие-то превращения, но в конце концов его случайно спасает кто-нибудь из людей) наблюдается, в частности, и в русском сказочном эпосе. Обратное явление — преобразование былинки в сказку — мы видим в публикуемом здесь тексте «Иван Лесничий» (текст 45).

В 30-е годы, к которым относятся наиболее ранние записи, публикуемые в настоящем сборнике, еще довольно распространены были «монументальные», формы волшебной сказки. Образы * этих сказок проникнуты эпической мощью. Наиболее яркие из них — Иван Медведин (текст 29), героиня сказки «Жена-богатырша» (текст 30), главные герои сказок «Сын вдовы» и «Сын-медведь» (тексты 22, 16). Они отличаются добротой и благородством: так, например, Иван Медведин прощает своих товарищей, изменивших ему, а героиня сказки «Жена-богатырша» наказывает разбойников за зло, которое они причинили людям. Необычайная физическая сила этих героев сочетается с их высокими нравственными идеалами.
Одним из хранителей старой традиционной сказки был замечательный ведлозерский сказочник С. И. Иванов (см. тексты 19, 22, 26, 29, 83). Рассказ у него льется плавно и внешне спокойно, хотя сам рассказчик далеко не безразличен к героям и их ден-ствиям. Его индивидуальные эмоции прорываются в виде ремарок. Он любит сказку и ее героев, стараясь показать их по возможности глубже (в пределах изобразительных средств сказки). С. И. Иванов строго соблюдает сказочную обрядность, а обстоятельность, подробность описаний — это уже его индивидуальная особенность. Сказки Иванова — не копии услышанных когда-то сказок, а при всей их традиционности самостоятельные создания.

С точки зрения проблемы живого бытования сказки большой интерес представляют концовки сказок И. С. Иванова. При помощи концовок он как бы перекидывает мост из мира сказки в действительность и тем самым — правда, не без лукавства, — убеждает слушателей в том, что все, о чем рассказывалось в сказке, происходило на самом деле. Сказка «Сын вдовы» (текст 22) имеет такую концовку: «Я там по пристани ходил, смотрел корабль и шкурки, и мне отрезали кусок шкурки, сделал из нее кисет. Он и сейчас у меня есть». Сказка «Сто зайцев» (текст 26) имеет развернутую концовку. Сказочник рисует в ней юмористическую сценку, как он, идя домой со сказочного (!) пира с бутылкой добытого там вина, встретил кума, как они выпили и к чему это привело. А в конце этой сценки сказочник объясняет:
«Такой конец сказки я сказываю, когда кто-нибудь из слушающих начинает дремать — я потом этого задремавшего и называю».
Подобные концовки встречаются и у других сказочников. Для того чтобы придать сказке видимость достоверности, сказочник И. И. Савинов в концовке сказки «Мертвая царевна» (текст 40) даже отождествил героев сказки с именами, связанными с историческими событиями: «Царь дал им должности: один стал Олухо< вым, второй Гучковым, третий был Трепов, четвертый Корнилов, пятый Милюков... я их видел».
Другой выдающийся южнокарельский сказочник В. А. Соболев из дер. Маяйсельга, близ села Пряжи, также относится к сказочникам-«эпикам», о чем свидетельствуют публикуемые в сборнике сказки «Сын-медведь» (текст 16) и «Тридцать три сына» (текст 23). Но ему одновременно присуще остро-крити- * ческое отношение к действительности. Его сатирические указки (тексты 27, 43, 74, 84) проникнуты ненавистью к социальной несправедливости и отмечены печатью индивидуальности рассказчика. -

Сказоведами уже давно подмечено, что сатирические сказки преимущественно рассказываются мужчинами. Дело не только в том, что сатирические сказки нередко «приправляются» эротическими моментами. В сатире находят выход социальные страсти, которыми мужчины были обуреваемы больше, чем женщины. Как правило, сатирические сказки, рассказанные женщинами» мягче, в них больше лукавого юмора, в то время как в рассказанных мужчинами сатирических сказках преобладает сарказм.

В 30-е годы, когда развернулось собирание сказок в Карелии, было выявлено много сказочников-мужчин (правда, почти все они уже тогда были в преклонном возрасте). Теперь же хорошего сказочника-мужчину трудно разыскать. Нынче сказки рассказывают главным образом женщины 50—80 лет, и репертуар их довольно ограничен. Даже те из них, которые обладают несомненным даром сказывания, как например И. К. Коппалова и И. Ф. Шатина, знают лишь несколько сказок. Молодые сказочницы, как Л. И. Ванюшева из Колатсельги (ей 30 лет), — исключение.
Люди, знающие толк в сказках, говорят, что сказка — не сказка, если ее рассказывают при электричестве. Чтобы сказка сохранила свой аромат и очарование, ее надо, мол, рассказывать при свете камелька или лучины, а лучше всего в темноте, на сон грядущий. Как артисту нужны огни рампы и полный зрительный зал, так сказочнику нужна темнота, чтобы видеть в своем воображении то, о чем он рассказывает, и вызвать такие же картины перед мысленным взором своих слушателей, силой художественного воздействия заставить их на время забыть о том, что сказка — не быль.
Со старым укладом жизни навсегда ушла в прошлое и старая крестьянская культура, на почве которой в области, духовной жизни создано немало подлинных жемчужин. Порой из-за недооценки, непонимания, порой из-за недостатка сил мы многого из этих богатств не сумели собрать. Немало уже безвозвратно потеряно. Публикация сказок карельского народа — наш скромный 'вклад в очень нужное дело сохранения духовных ценностей прошлого.


Карельские народные сказки (Южная Карелия) "Наука", Л., 1967. стр 10-23