Финны советской Карелии и их вклад в развитие республики (1920-е – первая половина 1930-х годов)

В первые послереволюционные годы население, прежде всего пограничных районов, непосредственно задействованное в событиях гражданской войны и сильно пострадавшее от военных действий и походов в Карелию финляндских добровольческих отрядов, могло вполне сочувственно относиться к сообщениям большевистских газет о «финской опасности» и испытывать вражду по отношению к «белофинским бандитам». Если, конечно, газетные лозунг и становились известными крестьянам – большинство жителей Карелии газет тогда вовсе не читало. Однако чем ближе к границе, тем сложнее было убедить население в том, что их главным врагом являются соседи-финны. Реагируя на то, что происходит вокруг, люди скорее были склонны винить в наступившей разрухе новую власть, принесшую голод и безработицу. На этом фоне антисоветская пропаганда, шедшая со стороны Финляндии, во многом оказалась в те годы сильнее и эффективнее, чем агитация большевиков. Доказательство тому – тысячи карельских беженцев, которые опасность для себя увидели не в белофинских отрядах, а в пришедших к власти большевиках и искали спасения в белой Финляндии.

Новая власть поставила задачу «отвлечь внимание карела от Финляндии», и сразу после окончания военных действий, летом 1922 г., в документах органов безопасности появляются директивы о необходимости усиления среди жителей приграничных территорий антифинской пропаганды. Во многих местах эту «контрфинагитацию» вели партийные и советские работники, сами по национальности финны. Правительство Э. Гюллинга посылало устанавливать советскую власть в национальные карельские районы красных финнов, полагая, что им легче будет найти общий язык с населением, плохо говорившим по-русски. Однако большинство из них были простыми рабочими с революционным энтузиазмом, минимальным образованием и полным непониманием особенностей местного крестьянского быта, что вызывало дополнительные проблемы при общении с населением.

Политэмигранты с готовностью клеймили «финляндский белогвардейский режим», но эффективно бороться с голодом и безработицей им не всегда было по силам, тем более что в некоторые отдаленные районы Карелии из-за отсутствия дорог хлеб можно было доставлять только из Финляндии (Закупки продуктов питания для пограничных районов Карелии производились в Финляндии вплоть до середины 1930-х гг.).

В результате в глазах местных жителей красные финны стали олицетворением новой власти и виновниками всех бед, обрушившихся на карел. В документах Карельского ГПУ 1920-х гг. можно встретить много примеров противостояния между местным населением и политэмигрантами. Сводки пестрели высказываниям типа: «У нас сидят пришельцы – финны, от них все беды», «Почему все финны занимают должности, а карелы нет», «Финны живут как в раю – все начальники и господа. Погибла Карелия».

Резкое национальное противостояние между финским руководством районов и местным населением вызывала и политика «карелизации». Карельское население во многих местах пыталось сопротивляться введению в школах финского языка. Осенью 1925 г. в целом ряде мест Паданского и Ухтинского уездов, около 95 % населения которых составляли карелы, были зафиксированы весьма резкие антифинские высказывания. В селе Кимасозеро к концу сентября из 50 учащихся в школе осталось не более 10–12, а родители открыто заявляли: «школу с преподаванием финского языка можете закрыть». В Поросозере крестьяне на собрании жителей говорили: «Мы экономически связаны с Россией и если наши дети научатся только финскому языку, то не смогут иметь связь с Россией...». Детей в школу не пускали, мотивируя это тем, что «все равно ничему не научатся».

К концу 1920-х ее. страсти вокруг финнизации школ несколько поутихли, но недовольство по поводу карелизации советского и хозяйственного аппарата не угасало. Людей не устраивали порядки на местах («Почему все финны занимают должности в дистанции Кареллеса, а карел не допускают?»), и обобщения иногда выглядели очень опасно с точки зрения властей. Некоторые возвращавшиеся домой карбеженцы, например, говорили о том, что в Финляндии к ним относились очень хорошо, в то время как здесь «всем руководят финны, жизни от них нет», и призывали: «Прочь красных подлецов из Карелии». Подобного рода недовольство высказывалось и рабочими на предприятиях, которыми руководили финны: отмечалась дискриминация русских по сравнению с карелами и финнами в оплате труда, а также замкнутость финнов, их желание отдалиться, «держаться своей национальной группы». На Кондопожской бумфабрике рабочие говорили: «В Карелии есть два класса, господствующий финны и угнетенный русские и карелы, это надо изжить пока не поздно».

Вполне очевидно, что противоречия между красными финнами и местными жителями, по сути, являлись конфликтом населения с советской властью. Точно такой же антагонизм наблюдался в местах, где у руководства стояли сами же карелы, русские или, скажем, евреи. Так, жители карельских волостей Кемского уезда говорили: «В Карелии одна революция была, но придется сделать вторую, т. к. к нам нагнали много русских совработников», а рабочие Медвежьегорского лесозавода заявляли о «еврейском засилии», поскольку «руководящие должности заполнены преимущественно евреями». Насаждаемый властями образ белофинна-завоевателя причудливым образом экстраполировался населением на местных руководителей. Буржуазная Финляндия и ее революционный пролетариат, страдавший, как писали газеты того времени, «под игом белого террора», были где-то очень далеко, а красные финны находились рядом, и именно они порой воспринимались жителями Карелии как «господа», мечтающие лишить карел их родины, а то и просто как «пятая колонна». Этот образ «чужого» этнически был окрашен очень слабо, зато часто сливался с представлениями о буржуазной жизни – привилегии, которыми пользовались номенклатурная верхушка из политэмигрантов и североамериканские переселенцы, способствовали этому.

Ирина Такала