Катти и Матти

Мой отецъ былъ священникомъ въ одномъ изъ корельскихъ селъ, пріютившемся между двумя крутыми горами, на берегу каменистой рѣчки.
Помню я свой старый домъ, нѣсколько покосившійся на бокъ, темный, угрюмый, какъ и вся окружавшая его хмурая природа. На самомъ задворкѣ росли ели и сосны, которыя едва можно было обхватить длинными мужицкими руками. Когда наступала дождливая осень, грязные ручейки стремглавъ бѣжали съ горъ и едва не смывали наше хилое жилище. А зимой по цѣлымъ мѣсяцамъ мы не видали солнышка; оно поднималось и опускалось на покой за горами, которыя, какъ ревнивыя жены, оберегали своего красиваго мужа отъ чужого глазу. Вьюги и мятели зарывали наше жилье чуть не до крыши. Морозъ постукивалъ въ углы, пробуя ихъ крѣпость, и для забавы ребятишкамъ разрисовывалъ оконныя стекла причудливымъ, фантастическимъ узоромъ.
И помнится мнѣ, я былъ счастливъ въ этомъ старомъ, непривѣтливомъ домѣ, — счастливъ тѣмъ безсознательнымъ счастьемъ, которое испытываетъ мотылекъ въ весеннемъ утреннемъ воздухѣ, рыба въ водѣ и всякое живое существо въ своей родной стихіи.

Бѣлая церковь, окруженная березовой рощей и темными покосившимися кладбищенскими крестами, почему-то всегда давала мнѣ поводъ уноситься мечтами далеко, далеко за предѣлы дѣйствительности. Мнѣ казалось, что Богъ именно избралъ мѣстомъ жительства нашу церковь: вѣдь въ ней такъ тихо, спокойно; желтыя свѣчи въ праздничные дни горятъ ровнымъ пламенемъ, и кадильный дымъ безъ всякихъ уклоненій тянется сизой, синеватой струйкой подъ самый куполъ.
Гдѣ же можетъ быть лучше нашего? а особенно для Бога-старичка (такимъ мнѣ казался тогда Богь-отецъ)... Ему нуженъ покой, а у насъ покоя не занимать стать. Во всю недѣлю отъ воскресенья и до воскресенья почти не услышишь на улицѣ человѣческаго голоса. Тихо; только ласточки почирикиваютъ, да мухи, радуясь солнышку, весело жужжатъ, ударяясь о церковныя стекла.

Тутъ рядышкомъ съ церковью почиваютъ въ землѣ покойнички, уставшіе отъ своихъ работъ, и чуть-чуть похрапывають подъ зелеными холмиками. Я часто прикладывалъ свое маленькое ухо къ могильной насыпи и каждый разъ явственно слышалъ ровное, спокойное дыханіе. И имъ, думалось мнѣ, навѣрное, также хорошо лежать въ сухой, песчаной земелькѣ, не заботясь ни о налогахъ, ни о податяхъ. Желтый песочекъ плотно обложилъ ихъ гробы и хорошо защитилъ ихъ отъ холода и дождя, и напраснаго гнѣва сельскихъ властей.

Всѣ крестьяне нашего прихода были знакомы мнѣ, и всѣхъ ихъ я зналъ по имени, по прозвищу, зналъ, гдѣ живутъ, въ какомъ домѣ, и близко къ сердцу принималъ всѣ ихъ интересы, и теперь, когда уже послѣ того прошло много, много лѣтъ, иногда, сидя зимнимъ вечеромъ, какъ и сегодня, вдругъ ни съ того ни съ сего возьметъ и всплыветъ въ памяти образъ давно забытаго, давно умершаго кореляка, и воспоминаніе, какъ большая птица, крѣпко ухватится клювомъ и когтями за мой мозгъ и совершенно заполонитъ на нѣсколько часовъ мое сознаніе.

Вотъ и сейчасъ припоминаются мнѣ двое изъ очень близкихъ мнѣ въ дѣтствѣ людей — наши бывшіе работникъ и работница.
Работника звали Матти, а работницу Катти. Онъ пахалъ пашню, рубилъ дрова и «обряжалъ» лошадь; а она — доила коровъ, мѣшала изъ сметаны масло, жала рожь и овесъ и ткала холсты. За обѣдомъ они сидѣли за однимъ столомъ, каждый на уголкѣ и ничего почти не говорили; она въ крашенинномъ синемъ платьѣ, въ коротенькой кофточкѣ, а онъ въ бѣлой рубахѣ и такихъ же портахъ, опоясавшись кожаннымъ ремнемъ, съ кошелькомъ для огнива. Рѣдко когда они мирно бесѣдовали другъ съ другомъ, а больше работали молча, иногда только перекидываясь вздорнымъ, ругательнымъ словомъ.
— Дуракъ ты, рыбья голова!
— Сама ты — трясогузка гнилохвостая, лѣсная сорока...

Отeцъ и мать считали ихъ несходными по характеру, неуживчивыми и въ шутку называли ихъ: кошка и собака.
Она была высокая, стройная, какъ боровая сосенка, съ золотистыми волосами, синими глазами, узкимъ гладкимъ лбомъ и тонкими губами; а онъ коренастый, коротенькій, съ толстой красной шеей, рѣдкими бѣлыми зубами, широкимъ лицомъ и расщепленной, «шербатой» ) ноздрей. Его за это и прозвали — Матти Шербинъ. Она была красива національной корельской красотой, а онъ былъ добродушенъ и наивенъ, какъ дитя, и довѣрчивъ, какъ ребенокъ.
— Матти, — бывало скажетъ работница, — не слыхалъ ты?... вѣдь у старосты-то нашего куплена новомодная лошадь изъ Питера (а Петербургъ намъ всѣмъ казался тогда чѣмъ-то отдаленнымъ, гдѣ только тѣмъ и занимаются, что изобрѣтаютъ изумительныя штуки), которой если скормить фунтъ пряниковъ, она съ тобой заговоритъ, какъ человѣкъ; даже, пожалуй, лучше твоего... попитерски.
— Неужели?.. — удивлялся Матти, моталъ своей толстой головой, раскрывалъ широкій ротъ и не разъ изумленно повторялъ:
— Тсс... вотъ такъ штука... вотъ такъ разъ... А отчего же наши лошади не говорятъ?..
— А оттого, что не учены... Не учи ребенка говорить, такъ и онъ не сумѣетъ ни слова вякнуть... А начни учить, такъ и птица заговоритъ...
— Это правда... это правду ты говоришь, — соглашался Матти, — птица можетъ говорить почеловѣчески. Я самъ слыхалъ, когда въ городѣ съ попомъ былъ, какъ птица разговаривала. Такая небольшая, желтенькая... сидитъ на окнѣ да каждаго прохожаго дуракомъ и обзоветъ: «Дуракъ, говоритъ, ты такой сякой... дуракъ»...
— Ну вотъ, то-то и есть; а не вѣришь еще мнѣ...
— Отчего не вѣрить?... вѣрить вѣрю, только такъ немножко посумлѣвался. А пойтить либо посмотрѣть, что тамъ такая за лошадь...
И Матти грузно приподнимался со скамьи, на которой сидѣлъ, копался въ штанахъ, розыскивая деньги на пряники, и шелъ къ старостѣ разговаривать съ его лошадью.
Обоихъ ихъ я любилъ и къ обоимъ имъ былъ привязанъ всѣми силами своего дѣтскаго сердца. Мои рученки не разъ обнимали толстую шею Матти и не разъ шаловливо теребили бѣлокурую косу Катти. Если бы тогда спросили: кого я больше люблю — родителей или нашихъ рабочихъ, — я, право, былъ бы поставленъ въ затрудненіе, не зная, кому отдать предпочтеніе.
Никто изъ насъ — ни родители, ни я — совершенно не ожидали того, чтобы когда нибудь эта постоянно почти вздорившая пара сошлась и когда нибудь составила супружескую чету.

А на самомъ дѣлѣ, въ дѣйствительности, вышло такъ: Матти, вопреки всѣмъ ожиданіямъ, женился на Катти, и Катти согласилась выйти за него замужъ.
Отецъ мой такъ и развелъ руками, когда оба они какъ-то разъ лѣтнимъ вечеромъ, послѣ ужина, тихо прошли къ нему въ «боковую», гдѣ онъ сочинялъ проповѣди къ воскресенью, и, сбиваясь въ словахъ, изложили, какая причина заставила ихъ явиться къ нему безъ зова и при томъ въ неурочное время.
— Такъ вотъ что... Значитъ ты, Матти, жениться хочешь?.. На комъ же?.. Ужель на Катти?..
— Да, батюшка, буде конешно... — какъ-то заикаясь отвѣчалъ Матти и при этомъ сердито взглядывалъ на рядомъ стоявшую работницу.
— А ты, Катти, идешь что ли за него?..
— Иду, батюшка...—тихо, чуть-чуть пошевеливъ губами, промолвила Катти.
— Вотъ ужъ чего не ожидалъ!! Не вѣрится право... — изумился отецъ. — Да какъ это вы, когда снюхались-то?.. Все вздоръ да ссоръ, все бранятся, а вотъ нà тебѣ: женимся-молъ... Ишь секретники.. право, секретники... По любви, что ли?
— Не знаю, какъ она, а я по любви...
— И я по любви, по любовному согласію, батюшка...—второпяхъ, какъ бы боясь опоздать, вставила работница.
— Ну, что же... Если обоимъ любо, такъ другимъ и дѣла нѣтъ... Становитесь на колѣни передъ образомъ; сейчасъ вотъ и благословенье сдѣлаемъ...
Скромно потомъ сыграли свадьбу нашихъ работниковъ. Не было на ней ни званыхъ гостей, ни танцевъ, ни шумныхъ угощеній.
Женихъ и невѣста скромно, взявшись за руки, прошли въ церковь, стали на кусокъ небѣленаго холста, зажгли тоненькія свѣчи изъ желтаго воску.
Утро, какъ сейчасъ помню, было лѣтнее, теплое, съ яснымъ небомъ и яркимъ солнышкомъ. Проснувшіяся птички весело чирикали, наполняя своимъ нестройнымъ хоромъ высокій куполъ деревенской церкви; лучи солнца проникали въ узенькія рѣшетчатыя окна и, ударяясь о мѣдныя лампады и облупившіяся золоченыя рамы, разбѣгались бѣлыми «зайчиками» по потолку и полу.

Въ церкви было пусто, тихо и въ то же время необыкновенно торжественно.
Я стоялъ сзади за новобрачными, не вполнѣ понимая своимъ дѣтскимъ умомъ, что происходитъ предъ моими глазами.
Теперь, когда все это припомнишь, становится какъ-то невольно смѣшно и въ то же время горько.
Что-то было крайне комическое, отдававшеѳ анахронизмомъ, въ этихъ бѣлокурыхъ фигурахъ, одѣтыхъ въ простое крестьянское платье: одинъ — въ сѣромъ кафтанѣ, а другая въ синемъ холщевомъ платьѣ, и въ то же время съ царскими вѣнцами на головахъ, на манеръ старыхъ византійскихъ царей.
«И ты, женише», читалъ мой отецъ по замаслившемуся требнику, «возвеличися, якоже Авраамъ, и благословися, якоже Исаакъ»… «И ты, невѣсто, возвеличися, яко же Сарра, возвеселися, яко же Ревекка, и умножися, яко же Рахиль»...
А молодые стояли навытяжку, не шевелясь, чтобы не уронить высокихъ бронзовыхъ вѣнцовъ, и, вѣроятно, не понимали ни полслова изъ того, что имъ читалось и пѣлось...

Послѣ свадьбы Матти и Катти не захотѣли долѣе оставаться у насъ въ работникахъ...
— Да куда вы?.. Богъ съ вами... — говорила имъ мать... Живите да живите у насъ... какъ жили прежде... Сыты будете... А съ вашей аккуратностью можно кой-что и на черный день прикопить...
— Нѣтъ, матушка, — отвѣчали работникъ и работница, — не можемъ больше... Пора и своимъ хозяйствомъ пожить... Надоѣло ужъ въ чужихъ людяхъ все...
— Своимъ хозяйствомъ?... Вотъ еще новости-то... Да гдѣ же оно у васъ?..
— Заведемъ — дастъ Богъ... Только бы здоровье было, да силъ хватило, такъ завести не долго... У насъ ужъ и мѣсто подъ домъ высмотрѣно... съ осени будемъ строиться...
— Ужъ высмотрѣно?.. вотъ такъ молчальники; все молчкомъ, все тихомолкомъ дѣлаютъ... и ни слова вѣдь другимъ не скажутъ...
— Да чего напередъ зря болтать, прежде дѣла?..
Работники и въ самомъ дѣлѣ, оказывается, еще задолго раньше свадьбы высмотрѣли въ лѣсу подходящее мѣсто для жительства — на берегу небольшой ламби ), обросшей густымъ еловымъ лѣсомъ, и здѣсь рѣшили поставить свою перти ).
«Здѣсь мы, на этомъ мѣстѣ, выстроимъ перти, — толковали они, входя при этомъ въ самыя мельчайшія хозяйственныя подробности, — на лицо сдѣлаемъ три окна, съ боку одно, а на сѣверной сторонѣ ни одного, чтобы не надуло во время зимнихъ вьюгъ и мятелей; печку поставимъ дымную (курную): она гдѣ-быть будетъ удобнѣе въ крестьянскомъ житьѣ, — въ избѣ всегда будетъ сухо, и просохнетъ какая угодно сырая одежда... А тамъ, немного подальше, что виднѣется лединка ), — береза съ ольхой, тамъ, если сдѣлать пожогу, отличное будетъ поле для ржи и овса; а это болотце высушимъ, и у насъ будетъ рости сочная осока; своего сѣна хватитъ куда-угодно, лошадкѣ на цѣлую зиму»...

Какъ ни отговаривали ихъ мои родители, какъ ни убѣждали ихъ пожить еще у насъ, остаться еще хоть на годъ, — работники не соглашались...
— Смотрите, — говорила имъ моя мать, — на новомъ мѣстѣ жить очень трудно; случись въ первый же годъ неудача, — ударь ранніе морозы, или начнись проливные дожди, и пропадетъ вашъ годовой трудъ задаромъ, безъ всякой рѣшительно пользы... И будетъ только двумя нищими больше въ нашемъ приходѣ...
Но на нашихъ работниковъ не дѣйствовало ничто; ихъ нельзя было разубѣдить никакими словами; они упрямо стояли на своемъ: хотѣли самостоятельной жизни, хотѣли работать на себя, трудиться для своего дому.
— Ну, что же подѣлаешь?..—сказалъ въ заключеніе отецъ:— чужихъ людей не станешь удерживать силой... и выдалъ работникамъ полностью заработную плату.

Осенью они получили расчетъ, осенью же отошли отъ насъ, и на время, пока будетъ строиться «перти», поселились у сосѣда.
Матти каждый день утромъ рано съ топоромъ за поясомъ отправлялся къ «ламби», и слышно было, какъ, не покладая рукъ, онъ стукалъ тамъ топоромъ до самаго полудня. Онъ дѣлалъ срубы для своей новой «перти»: старательно ползалъ на колѣняхъ, на брюхѣ; сидѣлъ на бревнѣ, свѣсивъ по обѣимъ сторонамъ ноги, размѣривалъ отвѣсомъ и обчерчивалъ сажанной ниткой доски для крыши. Въ полдень Катти въ берестяномъ кузовкѣ приносила ему хлѣбъ и масло, вареный картофель съ «волнушками» и печеную рѣпу. Матти ѣлъ торопливо, любовно поглядывая на строившуюся перти.
— А смотри-ка, Катти, — говорилъ онъ женѣ, — стала-таки перти-то наша отъ земли выдѣляться... Черезъ недѣльку-другую, глядишь, и до оконъ доберусь...
— Пособи-то, Господи; хоть скорѣе въ свой домикъ перейдемъ на жительство... Надоѣло ужъ въ чужихъ людяхъ маяться.
— Такъ, три окна на лицо сдѣлать, Катти?..
Катти на мгновеніе задумывалась, перебирая въ умѣ всѣ выгоды той или иной постройки, и потомъ медленно, съ серьезностью философа, выговаривала:
— А, пожалуй, будетъ... сдѣлай три... три, три — не больше...
— А теплую пертиньку сдѣлаю я тебѣ, — продолжалъ Матти, — на потолокъ наношу земли... Объ стѣны сдѣлаю завалины... Ужъ не бойся, не будетъ дуть... А этихъ стѣнъ, — говорилъ онъ, поглаживая бревна въ срубахъ, — на сто лѣтъ хватитъ, право не меньше...
— Не знаю только, какъ мы коровой-то раздобудемся...
— Купимъ весной... Правда, дороже будетъ стоить, за то нынѣшней зимой не будетъ съ ней возни... А то въ чужихъ людяхъ...
Матти поскорѣе оканчивалъ обѣдъ; снова брался за топоръ и долго потомъ, до самыхъ сумерекъ, пощелкивалъ имъ, пугая стукомъ стаи голодныхъ воронъ, напрасно искавшихъ по полямъ оброненныхъ колосьевъ.
Никакая погода не останавливала его... Дождь ли, ведро ли, — онъ каждый день аккуратно въ урочное время шелъ своею лѣнивою походкой, въ развалку, и начиналъ методически постукивать своимъ топоромъ, дѣйствовавшимъ безъ перерыва, какъ маятникъ большихъ часовъ. Всю осень и зиму онъ провозился съ постройкой. Къ Троицѣ было уже все готово. Небольшая перти красиво выглядывала изъ рощи и кокетливо смотрѣлась въ озеро, какъ нарядная дѣвушка въ зеркало. Рядомъ съ перти была поставлена конюшня для лошади и небольшой хлѣвъ для коровы. На самомъ берегу, почти до половины на водѣ, была выстроена баня съ большой каменкой, которая каждый разъ, когда накаливали ее до красна, фыркала и отплевывалась отъ брошенной на нее воды, какъ разсерженная кошка.

Помню, день былъ праздничный, ясный, когда мы — я и молодые супруги — справляли новоселье. Зеленѣющая рожь плавно колеблалась своими еще пустыми колосками подъ легкимъ дуновеніемъ вѣтерка. Кой-гдѣ по полю торчали черные обуглившіеся пни, свидѣтельствовашіе, что здѣсь примѣнялась подсѣчная система. Мы съ Матти сидѣли на скамейкѣ, которую онъ сколотилъ изъ досокъ и прибилъ къ одной изъ стѣнъ перти, и смотрѣли, какъ Катти справлялась съ коровой. Пестрая корова, съ мѣднымъ бубенчикомъ на шеѣ, послушно стояла, терпѣливо ожидая, когда изъ ея тяжелаго вымени выжмутъ все молоко. А Матти, плотно набивъ табакомъ большую деревянную трубку, вырѣзанную изъ березоваго корня, спокойно курилъ, изрѣдка перекидываясь со мной короткими фразами, и далеко отплевывался сквозь зубы. Во всей его короткой фигурѣ было столько благодушія и довольства, что, кажется, въ тѣ минуты не было на свѣтѣ другого человѣка счастливѣе его.

Широкое его лицо складывалось въ ту неопредѣленную, мало уловимую улыбку, которая свидѣтельствуетъ объ удовлетворенности и полномъ счастіи человѣка. Глаза суживались, смягчались, и даже рваная ноздря на время утрачивала свой обычный свирѣпый видъ и выдѣлялась чуть замѣтной розовой полоской.
— Ты иногда заходи къ намъ, не забывай, — говорилъ онъ мнѣ и съ откровенностью друга разсказывалъ о своихъ опасеніяхъ и будущихъ планахъ.
— Все бы хорошо, да только, видишь ты, мѣсто-то малость низковато. Чтобы морозомъ не прихватило... Ахъ, ужъ эти утренники!.. Сколько бѣды отъ нихъ въ нашемъ краю! вѣдь не перечесть... Ну, вся надежда на то: вотъ подожди, осушу болото, тогда и холода не такъ будутъ дѣйствовать... Только, братецъ, такую махину не сразу обломаешь... Ты, смотри, приходи, не забывай...

Потомъ Катти угощала меня парнымъ молокомъ; нарвала большой букетъ цвѣтовъ... И оба супруга занимали меня, какъ могли.
Вечеръ былъ тихій, теплый. Солнце большимъ краснымъ кругомъ закатывалось за озеромъ, бросая на прощанье большой пукъ огненныхъ лучей. Комары съ звонкимъ пѣніемъ кружились на берегу, выражая этимъ какъ бы сочувствіе вашей общей радости. Озеро задымилось туманомъ. Постепенно начинали надвигаться сумерки. Съ болота потянуло холодомъ и запахомъ плѣсени. Еловый лѣсъ, росшій въ сосѣдствѣ, тихо и таинственно шумѣлъ, какъ бы скрывая въ своей густой темной чащѣ все будущее, всю неизвѣстную судьбу нашихъ новопоселенцевъ.

Я уже поздно вечеромъ, въ сопровожденіи Матти, возвратился домой и долго еще потомъ сохранялъ въ памяти такъ весело отпразднованное новоселье нашихъ работника и работницы. Послѣ того я еще нѣсколько разъ навѣщалъ ихъ и каждый разъ выходилъ изъ ихъ домика веселый, довольный, зараженный тѣмъ счастьемъ, которымъ были проникнуты насквозь эти смѣлые новопоселенцы.
Но настала, наконецъ, страда и для меня. Меня въ ту же осень отвезли въ губернскій городъ въ училище, посадили за парту и заставили долбить латинскіе вокабулы: timeo et tremeo. Городъ былъ далеко отъ нашего мѣстечка, и я пріѣзжалъ на каникулы очень рѣдко. Ни въ первое, ни во второе лѣто мнѣ не удалось ни разу навѣстить нашихъ работниковъ, и я даже сталъ забывать о нихъ.
И разъ только, не помню по какому случаю, спросилъ я у матери: «какъ еще поживаютъ Катти и Матти?».
— Плохо, очень плохо, — какъ-то поморщась, отвѣтила мать... Ребятишекъ у нихъ трое, Катти все недомогаетъ, и задолжали сильно...



Прошло нѣсколько лѣтъ... Я уже былъ студентомъ, носилъ усы, не брилъ бороды и цѣлыми днями въ каникулярное время бродилъ съ ружьемъ по лѣсу.
Однажды, — это было въ сѣрый осенній день, въ первыхъ числахъ сентября, — погода стояла съ утра скверная, дождливая; небо было сплошь затянуто темными, непроницаеными облаками; мокрыя деревья гудѣли подъ напоромъ сѣвернаго вѣтра, и пожелтѣвшіе листья осины, какъ бы дрожа отъ холоду, жалобно дребезжали на своихъ длинныхъ стебелькахъ. Я шелъ по узенькой лѣсной тропинкѣ, протоптанной, Богъ вѣсть, когда въ какія времена нашими трудолюбивыми корелами. Грязная дорожка, пересѣкавшаяся старыми еловыми корнями и по мѣстамъ глухо журчащимъ ручейкомъ, вилась по сырому низкому болоту. Впереди бѣжала моя собака, печально опустивъ свой длинный подвижной хвостъ. Вдали слышался шумъ отъ ѣдущихъ дровней, позвякивалъ маленькій бубенчикъ лошади, и изрѣдка щелкала подкова, ударявшаяся о дорожный камень...
«Кто еще тамъ ползетъ»? — подумалъ я...

Собака встрепенулась, побѣжала впередъ и вскорѣ скрылась за поворотомъ дороги; вдругъ она залаяла сначала отрывисто, а потомъ залилась сплошнымъ, продолжительнымъ лаемъ.
По дорогѣ плелась маленькая, рыженькая лошадка, запряженная въ дровни. На дровняхъ вдоль лежалъ какой-то длинный, узкій ящикъ, крѣпко перевязанный веревками и прикрѣпленный ими къ дровнямъ. Сзади за лошадью медленно шелъ мужикъ, въ сѣромъ кафтанѣ, въ берестяныхъ стоптанныхъ лаптяхъ и большой зимней, овчинной шапкѣ. Дождь мочилъ его кафтанъ, моросилъ въ лицо, и моя собака хватала его чуть ли не за лапотныя завязки, а мужиченко, не обращая вниманія, видимо, глубоко задумавшись, шелъ покачиваясь за дровнями. Я поровнялся съ нимъ... раскланялся, и изъ любопытства спросилъ: «кто онъ такой и что везетъ»?
— Я — Матти, съ рыбнаго озера, — отвѣтилъ мужикъ.
— Матти? — вырвалось у меня... Вотъ не узналъ-то... Ну, пріятель, поздороваемся породственному... Развѣ не узнаешь ты меня? Я вѣдь поповичъ... Помнишь, еще новоселье вмѣстѣ справляли?
— Ахъ, вотъ ты кто такой...
Мужиченко немного оживился... Какъ-то сконфуженно протянулъ мнѣ свою мокрую, закорузлую руку и безъ всякой видимой нужды сталъ поправлять на головѣ свою намокшую большую шапку.
— Что это такое, Матти, ты везешь на дровняхъ?
— Жену... Катти везу на погостъ...
— Умерла она?
— Умерла прочь... и Матти махнулъ рукой въ сторону, какъ бы отъ чего отбиваясь.

Я сталъ разспрашивать его подробнѣе о житьѣ-бытьѣ и узналъ самую обычную по нашимъ мѣстамъ исторію... Утренніе заморозки, неурожаи подрядъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, много ребятишекъ, жена сильно была больна... И теперь вотъ взяла да и умерла...
— Чѣмъ же она была больна?
— А Богъ ее знаетъ...
Заболѣла съ той самой весны, когда болото начали осушать... Съ доброй воли стала чахнуть да чахнуть, да той болью и въ гробъ сошла... Теперь бы до кладбища дотащиться... скверная дорога... едва рыжка ползетъ... Ну, ты... уснула что ли? — окликнулъ онъ лошаденку, замедлившую было шагъ во время нашего разговора, и сильно хлестнулъ ее ременнымъ кнутомъ. Лошаденка вздрогнула, навострила уши, махнула нѣсколько разъ жидкимъ хвостомъ и рванула дровни что есть силы. Гробъ нѣсколько покачнулся въ сторону на ослабшихъ веревкахъ, и внутри его раздался какой-то тупой, глухой ударъ о досчатую стѣнку.

Это, должно быть, голова бѣдной Катти билась о стѣны новаго жилья.
— Съ кѣмъ же ребятишки у тебя остались дома? — спросилъ я у Матти...
— А одни... Кого же еще имъ нужно? Старшему мальчику теперь скоро десять будетъ... Не глупый ужъ теперь.
Мнѣ почему-то вдругь сильно захотѣлось посмотрѣть на его осиротѣлую семью, — посмотрѣть на тѣ мѣста, гдѣ когда-то справляли новоселье, гдѣ когда-то хозяйничала молодая, бойкая, веселая Катти...
— Послушай-ка... А какъ прямѣе пройти къ твоей перти? — спросилъ я у Матти...
— А развѣ ужъ забыли?
— Да, пожалуй, что и забылъ... вѣдь не шутка, столько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я былъ у васъ...

Матти ткнулъ рукой по направленію къ лѣсу... велѣлъ идти все прямо, прямо, пока не придетъ сосна, разбитая грозой; потомъ свернуть влѣво, а тутъ ужъ совсѣмъ недалеко и до его жилья, и съ того мѣста видна его перти.
Я скоро отыскалъ ее по его указаніямъ. Перти все была еще та же, въ которой когда-то всѣ мы вмѣстѣ провели пріятный вечеръ. Но она сильно только измѣнилась, потемнѣла, подгнила снизу и въ дождливый день производила впечатлѣніе какой-то хижины, лѣсной избы, какія строятъ въ нашихъ мѣстахъ охотники въ лѣсу на случай ночевокъ. Рядомъ, за огородой, просунувъ морду межъ кольевъ, жалобно мычала тощая бѣлая корова; на крышѣ сидѣла большая лѣсная ворона, должно быть, уже почуявшая трупный запахъ. На той самой скамейкѣ, на которой когда-то, сидя съ Матти, мы любовались его молодой хозяйкой, — теперь лежала грязная соломенная постель, на ней, по всей вѣроятности, умерла покойница. Изъ дверей перти съ любопытствомъ и страхомъ выглядывали бѣлокурыя головки мальчиковъ, одѣтыхъ въ длинныя холщевыя рубахи. На окнѣ за тусклымъ стекломъ росъ какой-то чахлый цвѣтокъ, посаженный въ берестяный кузовокъ.

Мнѣ стало грустно, тоскливо до слезъ отъ всей этой печальной картины. Мнѣ жаль было этой преждевременной жертвы, такъ рано надорвавшейся въ непосильной борьбѣ съ нашей угрюмой сѣверной природой, — съ ея холодами, непогодами, неблагодарной мачехой-почвой. Осматриваясь по сторонамъ, я какъ-то нечаянно остановилъ свой взглядъ на болотѣ, которое уже болѣе чѣмъ на половину было осушено; вдоль были прорыты глубокія прямыя канавы; между канавами на грядкахъ росла густая зеленая трава. Кой-гдѣ чернѣли большіе пни, вырытые изъ земли съ корнями. Корни были длинные, развѣсистые и издали казались руками, которыя протягивались, чтобы захватить жертву въ свои цѣпкія, крючковатыя пальцы.

«Вотъ, — думалось мнѣ, — кто виновникъ смерти бѣдной, еще сравнительно молодой Катти. Это проклятое болото высосало изъ нея всѣ жизненные соки, выпило всю безъ остатка ея кровь, и до сихъ поръ еще остается неудовлетвореннымъ; еще протягиваетъ свои жадныя руки, еще требуетъ себѣ другихъ жертвъ, въ родѣ Катти. И когда только этому будетъ конецъ?!»...
Я чувствовалъ въ этотъ мигъ къ этому на половину расчищенному болоту ненависть, какъ бы къ живому существу, какъ къ человѣку, который сознательно, съ хорошо обдуманной напередъ цѣлью, дѣлаетъ звѣрство за звѣрствомъ, жестокость за жестокостью.
Давно схоронили Катти. По всей вѣроятности, теперь уже нѣтъ въ живыхъ и Матти, и на мѣстѣ ихъ живетъ и хозяйничаетъ молодое поколѣніе — тѣ бѣлоголовые, синеглазые мальчишки, которые безъ штанишекъ когда-то выглядывали на меня съ любопытствомъ и страхомъ. И они также, по примѣру родителей, осушаютъ тамъ теперь болота, дѣлаютъ пожоги, распахиваютъ пашни. И они, поди, также мрутъ, какъ и ихъ родители... И странное дѣло... Въ сегодняшнюю ночь, когда вдругъ нахлынули на меня всѣ эти давнишнія воспоминанія, — мнѣ уже не жаль этихъ преждевременныхъ мертвецовъ. Я не жалѣю ихъ, какъ жалѣлъ когда-то Катти, будучи юношей. Нѣтъ, — убѣдился я теперь, — они не лишнія, не нужныя жертвы слѣпой стихіи и глупаго случая, не жертвы, а молчаливые, скромные герои, съ спокойствіемъ и постепенностью культивирующіе свой родной край. Они осушаютъ болота, проводятъ дороги, настилаютъ мосты, распахиваютъ пашни, измѣняютъ самый климатъ своей безпріютной родины и изъ малообитаемой дѣлаютъ ее жилой... Тамъ, гдѣ когда-то шумелъ и завывалъ густой еловый лѣсъ, теперь желтѣетъ спѣлая, золотистая рожь; гдѣ стояло мокрое, вѣчно сырое болото, теперь разстилается ровный, сѣнистый лугъ... И развѣ такое дѣло можетъ обойтись безъ жертвъ?.. Кто нибудь, если не Катти, такъ Матти, если не Матти, такъ кто нибудь изъ ихъ «сродниковъ» долженъ былъ посвятить себя этому тяжелому, но плодотворному дѣлу, пожертвовать собой ради него. И наши работники сдѣлали это скромно, беззавѣтно, даже сами не сознавая своего подвига...





Лесков-Корельский Н. Ф. Катти и Матти // Исторический вестник. 1895. Т. 60. С. 712 – 722.