О ДРЕВНЕЙ ПРИБАЛТИЙСКО-ФИНСКОЙ РЕЧИ

I
Одной из важных задач советского финноугорского языкознания является разоблачение махинаций финляндской науки, направленных к «обоснованию» притязаний финляндской буржуазии на Карелию.
В последние десятилетия в Финляндии разрабатывается теория, но которой карельский народ рассматривается как прямое продолжение древнего племени Корела (Karjala), обитавшего в основном в приладожской части Карельского перешейка, а это древнее племя объявляется составившимся из выходцев из западно-финляндского племени Емь (Нагле). Выходит, по финляндским авторам, что карельский народ — кровь от крови, плоть от плоти западно-финляндского племени Емь, того самого племени, которое (если не по названию, то по существу) составило ядро финского народа. Выводы ясны. К данной теории приложили руку и археологи (Тальгрен и др.), и лингвисты (Кеттунен и др.), и, наконец, историки. Многотомное издание «Suomen historia» («История Финляндии») поставило все точки над i.

Выступают ли наши историки против этой теории? О, нет! Они даже не подозревают о ее существовании.
Характерно, что полное незнакомство с существованием этой теории обнаруживает книга С. Гадзяцкого «Карелы и Карелия в Новгородское время» (Петрозаводск, 1941), от которой можно бы ждать большего. На стр. 3 упоминаются различные буржуазные теории происхождения карел, но отнюдь не все: исключены теории, выставлявшиеся после 1890 г., и теории, выставлявшиеся нашими врагами, — как будто наука не двигалась после 1890 г. и как будто у нас нет врагов.

Вся беда в том, что наши историки изумительно малоосведомлены в прибалтийско-финских вопросах. Приведем примеры.
1) В 1 томе «Истории СССР» для не-исторических факультетов внимание привлекает карта по I—VIII вв. (та самая, где «Готская держава» показана как раз на месте древнейшей Руси, от Черного моря до Финского залива). Здесь под Онежским озером показаны какие-то Thiudi in Aunxis.
То же самое находим в томе Большой советской энциклопедии, посвященном СССР.
В чем дело, понятно. Давным давно Мюлленгоф из возможных чтений одного места у Иордана выбрал Thiudi in Aunxis, связав Thiudi с русск. Чудь, a Aunxis с финск. Aunuksessa «в Олонце». Гипотеза Мюлленгофа давно отвергнута. Но это наших историков не трогает. Они продолжают итти по линии этой гипотезы, но, не разобрав, что Aunxis толкуется как финск. Aunuksessa в «Олонце», связывают Aunxis с Онежским озером (от Онего).
2) На карте по IX—XI вв., приложенной к упомянутой книге С. Гадзяцкого, мы находим древние прибалтийско-финские племена на самых удивительных местах. Карта точка в точку напоминает каргу расселения славян в IX—XI вв., где северяне были бы указаны на севере, у Новгорода, вятичи у Вятки и т. д. Сумь, в действительности жительствовавшая у слияния вод Финского и Ботнического заливов, у С. Гадзяцкого показана на далеком севере Финляндии, Емь показана просто на юге Финляндии и т. д.
В I томе «История СССР» для не-исторических факультетов карта С. Гадзяцкою даже «усовершенствована». Емь указана не только в Финляндии, но и... на Свири.
В I томе Истории СССР» для исторических факультетов мы находим то же самое.
То же самое мы находим в томе Большой советской энциклопедии, посвященном СССР.
В чем дело, понятно. А. М. Шегрен, сделавший для разъяснения истории прибалтийских финнов чрезвычайно много, был человеком своей эпохи, в частности разделял теорию о далеком азиатском происхождении финноугров вообще и прибалтийских финнов в частности. Случилось так, что он обратил внимание на коми название р. Выми (притока Вычегды) — Ем-ва. Это название значит просто «Игольная река» (ср. разные другие «Игольные реки»), но А. М. Шегреном было понято как «Емская река». «Установив» в качестве достоверных этапов миграции Еми, с одной стороны, р. Вымь. а с другой стороны, западную Финляндию, А. М. Шегрен заговорил и о промежуточном этапе на Свири. С тех пор прошло около 120 лет. Уже давно никто не ведет Еми с Алтая. Уже давно никто не связывает р. Вымь с Емью. Уже давно никто не связывает ее и с Свирыо. Но это наших историков не трогает — для них 120-летняя традиция священна, а потому неприкосновенна.
3) Не свободны от ошибок даже указания насчет Корелы, столь тесно в своей истории связанной с Русью. На картах она указывается более или менее правильно, но это обстоятельство должно пониматься как счастливая случайность, ибо высказывания за рамками карт показывают полную туманность суждений о Кореле. Господствует отождествление Корелы с современными карелами. Соответственно Корелу сажают не только на Карельском перешейке, но, скажем, и в Олонце 1137 г., хотя насчет Корелы в Олонце 1137 г. ни в одном из исторических известий нет ни малейшего намека.
В конечном итоге оказывается, что наши историки не имеют о прибалтийско-финских племенах к северу от 60° вообще никаких четких представлении.
Все это ничуть не мешает, например, С. Гадзяцкому делать вид, что он представляет самую передовую науку о прибалтийских финнах.
На стр. 3 мы читаем: «Нет надобности перечислять эти взаимно исключающие друг друга гипотезы и предположения; они явились следствием господствовавшей в буржуазной науке теории миграции, то-есть теории переселения народов, расселения их из древней общей прародины».
Совершенно естественно, что наши лингвисты не стали ждать, до чего в прибалтийско-финских вопросах договорятся наши историки.
Еще с 1930 г., а с особенным подъемом с 1937 г., развернулось изучение сельских диалектов Карелии. По программе, включавшей около 2.000 вопросов, было обследовано со стороны языка свыше 200 населенных пунктов К-ФССР. Данные заполненных программ сразу же поступили в обработку. Еще до войны стали выясняться неожиданные вещи. В 1945 г. были подведены основные итоги. Они могут быть изложены следующим образом:
1) Карельский народ составился (как и обычно народы нового времени) сложным путем. В его состав вошли основные группы древнего племени Корелы (на территории К-ФССР — 30—40°/« карельского населения) и значительные группы древнего племени Весь (по территории К ФССР—70—60“/" карельского населения). Древнее племя Весь приходится представлять как довольно обширное племя; летописная Весь составляла лишь его часть.
2) Древнее племя Корела, о речи которого можно судить по современным собственно-карельским диалектам, никак не может рассматриваться как «отпочковавшееся» от древнего племени Емь. Происхождение ее тоже сложно. В сложении ее приняли участие различные относительно восточные этнические элементы.

В конце концов оказывается, что карельский народ с этнической точки зрения представляет собою нечто иное, чем финский народ. Карельский народ имеет свое особое происхождение и свои особые исторические судьбы, и ничто не удостоверяет никаких «прав» Финляндии на Карелию.
Это ничуть не значит, что следует как-нибудь резко отрывать друг от друга карельский и финский народы. Они составились из родственных племен и сами родственны. Степень их родства характеризуется тем фактом, что в качестве литературного языка в К-ФССР проводится, наряду с русским, финский литературный язык.

Историки встретили наши выступления недоброжелательно. Посыпались критические записки. На заседании редакционно-издательского совета АН СССР точку зрения историков выразил проф. Плоткин, историк... новой русской литературы. Что наши выступления в корне разрушают построения финляндской науки, об этом, разумеется, ни полсдзва: историки, в особенности историки новой русской литературы, по своей неосведомленности не могут оценить ни новизны, ни важности наших положений.
Но вот выступила такая же энергичная советская научная дисциплина, как лингвистика, — этническая антропология. В статье «Некоторые вопросы изучения финноугорских народов в СССР» («Советская этнография», 1948, № 3 karel.su) Н. Н. Чебоксаров пишет: «Выводы Д. В. Бубриха, сделанные на основании лингвистических данных, хорошо согласуются с материалами других исторических дисциплин, в частности этнической антропологии. Анализ материалов, собранных Д. А. Золотаревым, позволил Г. Ф. Дебецу еще в 1933 г. выделить в составе карел два основных антропологических типа: северный — более высокорослый, относительно длинноголовый и несколько более темный, и южный — низкорослый, умеренно брахикефадьныи и очень светлый. Последний компо-
нент, обозначаемый в антропологической литературе как «восточно-балтийский», характерен также для вепсов. Очень вероятно, что в процессе формирования антропологического состава карел отразилось их происхождение из двух племенных групп, намеченных Д. В. Бубрихом: северо-западной — собственно-карельской — и юго-восточной, связанной с древней весью и современными вепсами».

2
, Сказанное является необходимым предварением дальнейшего Совет 4кое финноугорское языкознание — научная дисциплина, ясно понимаю /пая что значит бороться с враждебными построениями и твердо ведущая (съою линию, несмотря на неудовольствия со стороны многих.
Одна из выдумок наших оппонентов состоит в том, будто, говоря о древней прибалтийско-финской речи, мы скатываемся на точку зрения буржуазной науки. Да, мы говорим о древней прибалтийско-финской речи. Но на точку зрения буржуазной науки мы отнюдь не скатываемся.
Как известно, современные прибалтийско-финские народы — финны, карелы, вепсы и т. д. — оформились как народы не слишком давно. Их оформление стало намечаться с XIV в., а закончилось значительно позднее. До них существовали отдельные прибалтийско-финские племенные объединения — Сумь, Ямь, Корела, Весь и т. д., по своим границам далеко с ними не совпадавшие.
С другой стороны, существовавшие раньше племенные объединения— Сумь, Ямь, Корела, Весь и т. д. — тоже не были исконны. Сумь стала формироваться в первые века н. э., Емь — тогда же. Корела стала форми роваться на рубеже I и II вв. н. э. Эпоха формирования Веси, за недостатком археологических данных, не может быть точно определена. Несомненно только то, что она значительно древнее Корелы. И так далее Как разделялось прибалтийско-финское население до начала фор мирования Суми, Ями, Кореш, Веси и т. д., этого мы еще не знаем.
Очевидно, что прибалтийско-финское население до первых веков н. э. мы не можем именовать какими-либо определенными частными именами Мы можем именовать его лишь собирательным, общим именем — древ ними прибалтийскими финнами. Это совершенно неизбежно. Соответственно, мы не можем назвать тех или иных определенных прибалтийско финских языков того далекого времени. В нашем поле зрения выступает лишь нечто собирательное — древняя прибалтийско-финская речь.
- Так устанавливается понятие древней прибалтийско-финской-речи. Против этого понятия можно возражать лишь в том случае, если считать вечными категориями финский, карельский, вепсский и т. д. народы или уходящими «к началу начал» племена Сумь, Ямь, Корела. Весь н т. д., г. е. если стоять на антиисторических позициях.
Как следует представлять себе древнюю прибалтийско-финскую речь?

По наблюдениям над отношениями ее с древней литво-латышской речью, ее стг;-рой соседкой, можно судить, что она формировалась в глубине последнего тысячелетия до н. э.

О месте распространения древней прибалтийско-финской речи мы тоже можем кое-что сказать. Вся Финляндия и вся Карелия, до южного их предела, содержит ясную саамскую (лопарскую) топонимику. Несомненно,, древние прибалтийские финны в Финляндию и Карелию еще не простирались — там в то время обитали еще саамы. С другой стороны, нет никаких оснований приписывать древним прибалтийским финнам обитание на Зап. Двине. Следует думать, что на Балтийское море они выходили на сравнительно небольшом участке между Рижским и Финским заливами. В восточном и юго-восточном направлении они могли простираться довольно далеко, быть может, до меридиана Онежского озера. На занимаемых ими местах они составляли, конечно, очень редкое население. Заселены были, собственно говоря, только отдельные местности, где «гнездились» отдельные племена Остальные герриюрии посещались в охотнических и рыболовческих целях. Благодаря обилию водных путей, связи должны были быть довольно живые.
Го обстоятельство, что древние прибалтийские финны обитали на несколько иных местах, чем современные прибалтийско-финские народы, значит, что на протяжении своей истории последние пережили переселения.
Переселения это нечто, с чем приходится считаться. Никому не приходит в голову отрицать возможность переселений.
Крупный пример переселений представляет Америка. Как известно, в Америке не обнаружено палеолита. История развития человека там начинается прямо с мезолита. Это значит, что человек, возникнув в Старом Свете, появился в Америке только несколько десятков тысяч лет назад. Он мог проникнуть в Америку только тогда, когда его культура поднялась до высоты, позволявшей обитать на широте Берингова пролива, и когда у Берингова пролива отступили ледники. Думать, что население Америки возникло как-нибудь, без переселений, невозможно: тогда пришлось бы думать, что в Америке, в противоположность Старому Свету, очеловечение обезьяны создало сразу мезолитического человека. Никто так и не думает. У. Ф. Энгельса- мы находим очень яркую картину первого заселения Америки человеком.
Другой крупный пример переселений представляет Север Старого .Света. Человек появился в теплых местах, и на сезер он продвигался постепенно, по мере накопления сил в борьбе с суровой северной природой. Первыми в северном направлении проникали малочисленные рыболовецко-охотничьи группы (с собакой или оленем). Следом шли более многочисленные земледельческие группы (с овцой и т. д.). ;
Переселение прибалтийских финнов из мест южнее 60° в пределы Финляндии и Карелии — один из моментов распространения земледельческих групп в северном направлении.
Все это совершенно в порядке вещей, и мы можем говорить о переселении прибалтийских финнов совершенно спокойно.
Но тут-то мы и «попадаемся». Тут-то нас и «накрызают» в преступлении. Помилуйте: ведь прежние местообитания это ведь «прародина», а переселение с этил мест на новые это ведь «миграция».

Получается чрезвычайно забавная вещь. Пока мы пользовались обычными русскими словами, все было совершенно хорошо. Но вот людям вздумалось пустить в ход другие, заковыристые словечки, — и получилось как будто совсем худо. Какая магическая сила заложена в этих словечках! Произнесли их — и белое стало черным!
Сомневаемся, чтобы кто-нибудь из наших оппонентов ясно понимал, что собственно он вкладывает в данном случае в слово «прародина». Ясно, что они метят на что-то этакое расовое или что-то этакое божественное. А попадают ли они во что-нибудь злокачественное, это их не особенно занимает. Надо собственно только попугать.
Сомневаемся также, чтобы кто-нибудь из наших оппонентов ясно понимал, чем собственно «миграция» отличается от переселения. Ясно, что и в слово «миграция» они тщатся вложить что-то этакое жуткое.
Но оставим страхи перед словечками: на страхах мы далеко не уедем. Вернемся к простым русским словам и убедимся в том, что в них многи ясного смысла и совсем нет чего-либо страшного.

3
О внешней стороне древней прибалтийско-финской речи — о времени и местах ее распространения — мы сказали достаточно. Теперь надо постараться охарактеризовать внутреннее ее существо.
Напомним прежде всего, что древняя прибалтийско-финская речь — нечто собирательное, к чему мы прибегаем за невозможностью (конечно, до поры — до времени) выяснить составляющие части.
Говорить о единстве древней прибалтийско-финской речи — абсурд. В древние прибалтийско-финские времена самым крупным человеческим объединением было племя. Чтобы дело доходило до союза племен, — исключается. На довольно большой территории — от мест между Финским и Рижским заливами до каких-то довольно-таки восточных мест (лежавших, может быть, на долготе Онежского озера) — племен должно было быть довольно много. И каждое из них должно было иметь языковые особенности, пользоваться своим племенным диалектом.
Какова была мера расхождений между отдельными племенными дна лектамн?
Чтобы ответить на эти вопросы, надо принять в расчет, что в то время еще не возникало государственных границ, вроде границы между Россией и Швецией, которая и определила формирование финского языка, с одной стороны, и карельского языка, с другой, или вроде границы между Россией н немецким орденом, которая определила формирование эстонского языка, с одной стороны, и маленького водского языка, с другой. Древние прибалтийско-финские племена, хотя и не группировались еше в союзы племен, но развивались в контакте (соприкосновении и взаимо 1ействии). Их культурный уровень был приблизительно один н тот же. Их речь развивалась в сходной обстановке. При наличии контакта межд'; племенами это обстоятельство не могло не обусловливать значительных сходств между диалектами. Сходства эти должны были быть значительно больше, чем в позднейшие времена, когда контактные отношения разрушились. ~Нё~дУыается. чтобы- в здравом уме и твердой памяти можно было помыслить что-нибудь другое.

Вопрос, конечно, не может быть разрешен на основе абстрактных рассуждений. Совершенно необходимо привлечение конкретного материала. Анализ современных прибалтийско-финских языков под историческим углом зрения приводит к следующим результатам.
1) Фонетическая система во всех древних прибалтииско-финскях диалектах была более или менее однородная. Работая по исторической фонетике, можно вообще вскрывать в языке различные указания на его прежние фонетические состояния. Оказывается, что в глубине всех прибалтийско-финских языков вскрывается более или менее одинаковая фонетическая картина. Чтобы не быть голословными, приведем примеры из области вокализма (системы гласных) первого слога слова.

В финском языке мы находим, с одной стороны, случаи вроде leuka «подбородок», mela «кормовое весло», регпа «селезенка», terva «смола, деготь», velka «долг», verta «степень» (е—а), а с другой стороны, случаи вроде heina «сено», кега «клубок», lehma «корова», leppa «ольха», metsS «лес», nelja «четыре», pesa «гнездо», selka «спина», seppa «кузнец», tera «острие» (е — а). Мы знаем, что употребление а и а в не-первых слогах в финском языке определяется законами гармонии гласных. Очевидно, что гармония гласных когда-то имела отношение и к указанным случаям. На месте современного е в этих случаях должно было быть два разных гласных — в одних случаях отодвинутый назад, а в других случаях передний. К такому же результату приводит рассмотрение карельских, ижорских н вепсских явлений (поскольку в вепсском языке имеются следы гармонии гласных;. Замечательно, что те два гласных, о которых мы из материала указанных языков умозаключаем, в других прибалтийскофинских языках, водском, эстонском и ливском, живут по сей день. Так. в эстонском языке мы находим (если обозначить отодвинутое назад е через а), с одной стороны, случаи вроде laug, mala, рэгп, tarv, va1g,vard, а с другой стороны, случаи вроде nein, kera, lehm, lepp, mets. neli, pesa. selg, sepp, tera. Таким образом, в рассматриваемом отношении все при балтийско-финские языки исходят из одного и того же положения вещей.
Далее, в финском языке мы находим, с одной стороны, случаи вроде ilnu «воздух», ilta «вечер», liha «мясо» (i — а), а с другой стороны, случаи вроде ika «век», isa «отец», silma «глаз» (I — а). Совершенно очевидно, что, рассуждая так же, как мы это делали выше, мы приходим к заключению, что на месте современного I когда-то должно было быть два разных гласных — отодвинутое назад i (вроде русского ы) и переднее i. Точно к такому же результату мы приходим, рассматривая другие прибалтийско-финские языки.

Здесь, однако, нужно сделать одно важное замечание. Несомненно, что два разных i г древней прибалтийско-финской речи было. Но так же несомненно, что в ходе развития древней прибалтийско-финской речи (к концу ее развития) различие двух i исчезло в пользу одного переднего i. Это явствует из того обстоятельства, что древний прибалтийско-финский переход сочетания ti в si захватил и случаи, где когда-то было отодвинутое назад i. а между тем данный переход мог по фонетическому своему существу состояться лишь при условии, что отодвинутое назад i успело совпасть с передним i. Говоря это. имеем в виду случаи вроде silta «мост», из tilta (источник данного слова—литво-латышск. tilta .«мост»). Понятно, почему различия двух разных i мы ни в одном из современных прнбал тийско-финских языков не находим.
К указанному надо прибавить еще одну вещь. В финском языке мы находим вместо ожидаемого aai — ai и т. д. (maassa «в земле» и рядом не maaissa, a maissa «в землях» и т. п.) и в то же время вместо ожидаемых uoi, yoi, iei — oi, oi, ei (suossa «в болоте» и рядом не suoissa, a soissa «в болотах» н т. п.). Эти явления связуемы лишь при условии, если мы допустим, что ио, уб, ie возникли из более ранних оо, об, ее. В этом слу-
чае о1 вм. uol и т. д. возводятся к о! вм- ooi и т. д., a oi вм. оо! и т. д совершенно аналогичны а! вм. aai и т. д. К такому же результату приводит рассмотрение карельских явлений. Замечательно, что оо. об, ее в некоторых прибалтийско-финских языках сохраняются по сей день. Так. в эстонском языке мы находим soo «болото» и т. п. Сходно дело обстой+ в водском языке. Интересно, что то же самое мы находим в ижорскоы языке, рано (на рубеже XI и XII вв.) выделившемся из карельского. В вепсском языке старые долгие гласные сократились, и потому мы в нем находим so «болото* и т. п. Таким образом, в рассматриваемом сейчас отношении все прибалтийско-финские языки исходят опять-таки из одного и того же положения вещей (00 ИТ. П.).

Указанное устанавливает однородность явлений вокализма первого слога во всех древних прибалтийско-финских диалектах.
На сходных началах раскрывается однородность явлений вокализма и в не-первых слогах слова, а дальше и однородность явлений консонантизма (система согласных). Насчет консонантизма надо указать, что финский язык в этой области еще в XVI в. сохранял большинство древних прибалтийско-финских особенностей, а современного состояния в этой области достиг в поле зрения письменных документов.

В нашей «Исторической фонетике финского-суоми языка» суждения о древней прибалтийско-финской фонетической системе мы строим сплошь соответственно той методике, какая сейчас продемонстрирована Эти суждения мы извлекаем из анализа фактов современного финского языка, а затем подкрепляем ссылками на другие прибалтийско-финские языки — метод, который научно безупречен и в полной мере убедителен (конечно, при условии, если читатель относится к своему делу читателя внимательно).
2) Морфолого-синтаксическая система в древних прибалтийско-финских диалектах была, в противоположность фонетической, далеко не однородна.
Так как этот тезис не приходится особенно защищать, то достаточно примера.
Сослагательное (условное) наклонение в современных прибалтийскофинских языках образуется по-разному: в одних языках, например, в фин» ском и карельском, с помощью суффикса -Isi*, а в других, например, в эстонском, с помощью суффикса -ksl-. Эти суффиксы, как выяснено уже давно, несвязуемы один с другим исторически. Ясно, что в древнее прибалтийско-финское время диалекты в отношении образования сослагательного (условного) наклонения разбивались на две группы.
3) Максимум различий между древними прибалтийско-финскими диалектами приходился на лексику (состав слов). Современные лексические различия между прибалтийско-финскими языками (не говоря, конечно, о таких, как шведизмы в финском языке и руссизмы в карельском) в очень значительной мере восходят к древнему прибалтийско-финскому времени. В древних прибалтийско-финских диалектах существовали разные названия даже таких одинаково всех древних прибалтийских финнов интересовавших животных, как медведь, волк, лиса.

Весьма сомнительно, чтобы древние прибалтийские финны разных местностей могли вполне свободно понимать друг друга. Главное препятствие было в лексике.


Очень интересно, что древние прибалтийско-финские диалекты вели разное «хозяйство» не только в области пришедшей из древности лексики, но и в области лексики заимствованной. Состав заимствований из нно-
язычных источников был в значительной мере разный. В некоторых случаях одни и те же иноязычные слова заимствовались независимо. Так. дргчне’-ерманское слово-ralcJJoo «колея» в одни диалекты попало до перехода ti вг si и приняло участие в этом переходе (отсюда карельск. рай-знво, райживо), а в другие — после этого перехода и не приняло участия в нем (отсюда финск. raitlo)
Однородность в области фонетики, заметные различия в морфологосинтаксической области и крупные различия в лексике — картина весьма inatforfa* Сравните хотя бы современные пермские (удмуртский и коми) языки: один и тот же в сущности состав фонем (правда, при неодинако: вОм их использовании), заметные синтаксико-морфблогические различия и крупные различия в лексике. Конечно, различия между- пермскими языками, давно утерявшими контакт между'собою, больше чем между древними прибалтийско-финскими диалектами, существовавшими еше в контакте. Но постановка различий в обоих случаях сходная.
Можно поставить вопрос: Сколько же примерно языков могла составлять древняя прибалтийско-финская речь?
На этот вопрос трудно ответить не только потому, что наше знание древней прибалтийско-финской речи весьма ограниченное, но и по самому существу вещей.

Дело в том. что в доклассовом обществе не всегда удается вести счет языкам. Там еще нет народов в строгом смысле этого слова, а значит, нет. в строгом смысле слова, и языков. Разнообразие диалектов может быть колоссальное, но разграничить языки подчас совершенно невозможно.
Возьмем для примера саамсЮчо (лопарскую) речь. Тут, что ни река, что ни долина,— особый диалект. Географически близкие друг к другу диалекты сходны, а географически друг от друга отдаленные — различны, н это различие вместе с расстояниями нарастает. На расстоянии уже нескольких сотен километров возможность взаимопонимания полностью иссякает. — а тянется саамская речь больше, чем на сотни километров Об одном саамском языке никак нельзя говорить. Но, с другой стороны, невозможно и точно разграничить языки. Сами саамы своих языков не считают. Ученые спорят. Выход из положения только один: говорить не о саамских языках, а о саамской речи.
Аналогичная трудность считать языки возникает, когда мы говорим о древних прибалтийско-финских диалектах. Выход из положения опять-таки один: говорить не о древних прибалтийско-финских языках, а о древней прибглтийско-финской речи.
Кажется, все ясно. Все строго опирается на фактический материал
Но вот тут-то мы и «попадаемся», тут-то нас и «накрывают» в преступлении. Мы снова слышим голос неугомонных наших оппонентов: да ведь древняя прибалтийско-финская речь — это «праязык»!
Получается снова так: пока мы говорим обычными русскими словами, все совершенно хорошо, но как только люди вепбминают про словечки, которыми не умеют как следует пользоваться, но перед которыми трясутся в суеверном страхе, все мгновенно оказывается скверно.
Если спросить наших оппонентов, что именно они подразумевают под «праязыком», они толком не сумеют ответить. Этэ не то просто язык-общий предок целой группировки языков, не то какой-то язык-выразитеель расового начала в среде определенной части человечества, не то какой-то язык-творение божие специально для этой части, не то... одним словом, что-то ужасное, от чего волосы становятся дыбом.
Но можно попросить наших оппонентов успокоиться. Мы говорим совсем не о древнем прибалтийско-финском языке, а а древней прибалтийско-финской речи. А в последней не видно ровно никакого расового начала В ней не видно также ровно никакого попечения божьего.



Так советская лингвистика борется против своекорыстных зарубежных построений.
Итак наши отечественные любители громких словечек с темным содержанием ставят советской лингвистике палки в колеса.
Нам кажется, что для советской науки было бы чрезвычайно полезно, если бы люди больше, чем наши оппоненты, мыслили и меньше, чем наши оппоненты, жонглировали словами.




ИЗВЕСТИЯ КАРЕЛО-ФИНСКОЙ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ БАЗЫ АКАДЕМИИ НАЖ СССР № 1 1949 стр 47- стр 56