О РУССКОЙ СКАЗОЧНОЙ ТРАДИЦИИ В КАРЕЛИИ
Просмотров: 2938
Карелия: карельские сказки
Один из ранних собирателей и исследователей русского фольклора в Карелии так писал о ней: ,,Но если чем особенно богат этот край, то именно разнообразными созданиями народного творчества: здесь бьет оно кипучим ключом и разливается в необозримый океан народной поэзии, перед которым невольно чувствует свое бессилие изучающий. В эпических старинах уцелели для нас те драгоценные исторические предания, которых уже нельзя встретить ни в каких других источниках; в обрядовых песнях и погребальных плачах перед нами рисуется душа народа с ее волнениями, с ее повышениями и понижениями, вся внутренняя жизнь его с тяжелою обстановкою, с борьбою против стихии природы, против силы обычая и людской неправды."*
Барсов назвал здесь только три вида народной поэзии: плачи, обрядовые песни, былевая поэзия. В своем перечне он не упоминает о сказках. И это не случайно. Сказочное богатство края очень долго оставалось не собранным, не изученным, не исследованным. Карелия давно уже получила славу классической страны фольклора; в дореволюционную эпоху из нее вышли знаменитые сборники Рыбникова, Гильфердинга, Барсова, составившие эпоху в изучении не только местного фольклора, но всего русского фольклора в целом и всей мировой науки о фольклоре. Но среди этих замечательных памятников нет ни одного сборника сказок. Их не было долго и позже. И только в начале XX века русское общество и русская наука получили возможность (из сборника Н. Ончукова, вышедшего в 1908 году) в какой-то степени ознакомиться с олонецкой (по терминологии того времени) сказкой. Главнейшие же сборники русской сказки этого края (сборники Карнауховой, сборники сказок Коргуева и Господарева) появились только в наши дни.
Но, вместе с тем, те же первые исследователи и собиратели русского фольклора в Карелии неизменно упоминают о сказке, о ее распространенности, доступности для записи. Гильфердинг рассказывает о сказителе Кури-кове, который сообщил только две былины, но зато был готов рассказывать сколько угодно сказок,1—однако сам Гильфердинг не записал ни одной: ни от этого певца, ни от кого другого. Рыбников и Барсов сделали несколько случайных сказочных записей, но не продолжили эту работу.
Чем объяснить такое пренебрежение со стороны первых Собирателей к этому виду народного творчества? Ведь Трудно представить, чтобы эти пламенные энтузиасты народной поэзии, великолепные знатоки и ценители ее, йе смогли почувствовать и оценить чарующую прелесть Сказочных образов и великолепное мастерство сказителей. На этом вопросе не раз останавливались позднейшие исследователи. С. В. Максимов считал, что наши первые Собиратели почувствовали свое бессилие охватить открывшийся перед ними грандиозный и необъятный материал. ;,Запись сказок обещает громадный успех и, в руках охотных и трудолюбивых исследователей, может превзойти всякие смелые ожидания, едва ли даже посильные одному человеку. Недаром обегали эту работу все собиратели перлов народного творчества*‘.1 2
Едва ли такое объяснение в какой-либо мере справедливо. Едва ли выражение ,,обегали" хоть в какой-либо степени может быть приложимо к Рыбникову или Барсову. И, конечно, трудность и колоссальность задачи их бы никак не остановили, скорее, наоборот, придали бы им новые силы. Ясно, что данное объяснение совершенно недостаточно и нужно искать какие-то другие причины.
Н. П. Андреев полагал, что внимание первых собирателей и исследователей было совершенно заслонено былинами. ,,Богатства других видов народной поэзии оставались поэтому несколько в тени. В том числе были отодвинуты на задний план и сказки, и другие народные рассказы'*.1 Но ведь интерес к былинам не помешал тому же Барсову отдаться почти всецело изучению плачей. Рыбников уделял большое внимание заговорам. Несколько позже Агренева-Славянская записывала свадебные песни; записывали песни—и в довольно большом количестве—многие другие собиратели. Наконец, Барсов в цитированной выше [статье наряду с былинами упоминает и плачи и обрядовую поэзию.
Причины этого ,,пренебрежения** или „невнимания** иные, и, прежде всего, это само отношение к сказке. Вопрос о сущности сказки и о различии между ней и былиной неоднократно занимал внимание ранних исследователей и собирателей. Очень образно, с присущим ему художественным изяществом, определил свое отношение к сказке Рыбников. В письме к Ор. Миллеру, упрекая исследователя в недостаточном разграничении в его труде былины от сказки, он пишет: „Основа у былин и сказок, действительно, одна и та же в прошедшем и отчасти в настоящем. Народное миросозерцание — взгляд народа на прошедшую свою историю, на житье-бытье то передается сказкой, то сказывается былиной. Но когда просится на волю представление (первопоня-тие), оно не стесняется образами и выражается сообразно с характером рассказчика; когда нужен образ, когда нужна пластичность, идеал, определенный особью, местом и временем,—тогда требуется устойчивая форма, стих, былевое воплощение, тогда произволу места нет, личный элемент в передаче уступает место общему, целому, в теперешнем положении эпоса—традиции. В были-
нах личный элемент сказывается отдельным словом, выбором варианта. В сказке—всем ее складом, интригой, развязкой. Былевая поэзия—земская поэзия народа, но как земские интересы, хотя они и дороги каждому, всем рядить нельзя, то они и требуют особых представителей; чтобы стать ими, нужны любовь к делу, память, голос.
Сказочная поэзия— обыденная, бытовая жизнь, переведенная в представление. Каждый то же, что делают другие, делает по-своему, сообразно со своей особенностью, настроением, хотя, разумеется, определяется в своем личном творчестве народностью, временем, местом. Былины— область общего, земского, народного эпического творчества, сказки—личного
Таким образом, сказка представлялась менее значительным жанром по сравнению с эпической поэзией; жанром, который отражает только личное творчество и не выражает начал общенародных.
Так же, как Рыбников, понимал сказку и Е. Барсов. Барсовское отношение к сказке вскрывается из одного его замечания о плачах: я скоро убедился, как живуче народное творчество в Олонецком крае, и под влиянием носимого мною впечатления пришел к мысли о возможности воспроизвести внутреннюю жизнь народа ближайшей к нам эпохи, подслушать, так сказать, их думы и чувства, те симпатии и антипатии, кои вызваны в нем современной жизнью, но которые он рассказывает только лесу дремучему, колоде белодубовой, да славному синему Онегушку. .. Заплачки исчерпывают народную жизнь во всей ее полнотеtl... И далее: „Мне кажется, что только мои сборники вместе со сборниками Павла Николаевича [Рыбникова] в состоянии разрушить ученый скептицизм и неверие относительно значения народной поэзии. Мои сборники—плоть и кровь для былевой поэзии. Каждый певец может осязать ее и вложить персты свои в ее живое тело, tie связуясь содержанием с современной жизнью, мои сборники своими эпическими формами примыкают к сборникам Павла Николаевича“.2
Е. Барсов, конечно, прекрасно понимал связь своего сборника с современной жизнью, но элементы современности в плачах он расценивал так же, как Рыбников,—как личные привнесения в ^нялинах. Основное для него—всеобщее значение плачей, их эпичность. Этого элемента, по представлению Барсова, нехватает сказке; она в другом плане, и не может в такой же мере охватить и исчерпать подлинно народную жизнь, как это делают органически с ней связанные заплачки и былины.
Эти представления о сказке, как об исключительно личном и до некоторой степени случайном творчестве, представления о преобладании в ней „личных1* и ,,вре-менных“ моментов над „земским** и „всеобщим** и заставляло отводить ей второстепенное место в целостной картине народной поэзии, которую стремились воссоздать Рыбников и Барсов. Отношение к сказке, как к второстепенному жанру, Рыбников подчеркнул и своим замечанием о процессе перехода былины в сказку: „В песне слова не выкинешь. Разрушающаяся былина переходит в побывальщину, разрушенная—в сказку**.1
Такое понимание сказки в то время было общим; оно было закреплено и авторитетом Ф. Буслаева. Буслаев видел в сказке, так же как и в других памятниках народной поэзии, „обломок доисторической старины**; сказка, по его концепции, „содержит в себе древнейшие мифы*1, но они „потеряли уже смысл в позднейших поколениях**, и потому-то сказка стала с течением времени „нелепостью, склъдкой, а не былью**.2 Подобно Рыбникову, Буслаев утверждал, что „сказка пошла от былины**, т.е. сказка есть „не что иное как разрозненный и подновленный эпизод народного эпоса**. В дальнейшем сказка подвергается новым влияниям, она соприкасается и с басней, и с повестью, заимствует содержание из литературных источников, переделывает чужеземные рассказы и проч. В таком виде „она становится' чтением для грамотника‘% „совершенно расторгает уже все узы,
связывавшие ее с народным эпосом и становится чистым вымыслом, той складкою, которую народ противополагает были" ..-1
Буслаев, правда, здесь же подчеркивает огромное научное значение сказки и с негодованием говорит о ,,классических педантах", которые „полагают [сказку] недостойною серьезного изучения",1 2 3 но отношение к ней, как к менее значительному жанру, по сравнению с эпическим преданием, неизбежно отражалось в практике собирателей. Сказка должна была уступить место „более важным" жанрам. Именно в этом,—думается мне,—и кроются причины того, что в течение длительного периода сказка в Карелии оставалась неизученной. И нужно было значительно измениться общим взглядам на природу и сущность сказки, на ее общественное и научное значение, чтобы создался перелом и в отношении к „олонецкой сказке".
Это особенно наглядно сказалось в практике местных собирателей. В архиве Русского географического общества хранится более 70 рукописей, присланных из тогдашней Олонецкой губернии. Подавляющее большинство их составляют рукописи этнографического и фольклористического содержания: ряд описаний свадебного обряда, записи былин и духовных стихов, похоронных и свадебных причетов, пословиц, загадок; большое и прекрасное собрание лирических песен, но почти нет записей сказок.
Памятником этого „перелома" в отношении к сказке явился сборник Н. Е. Ончукова. Правда, записи самого Ончукова охватывали, главным образом, Архангельскую губернию,—в Карелии он пробыл сравнительно недолго и, по собственному признанию собирателя, его олонецкие
записи носят „случайный характер“;1не сумел обнаружить он там и крупных мастеров, которые, хотя в какой бы то ни было степени могли быть сравнены с замечательными мастерами, открытыми позднейшими собирателями. Наибольшее место среди его записей занимали не классические волшебные сказки, и даже не новеллистические, но местные предания, народные анекдоты, преимущественно обеденного характера, бывальщины, рассказы о нечистой силе й т. п.
Помимо записей самого Ончукова, в его сборник вошли и другие тексты. Это, во-первых, записи А. А. Шахматова (впоследствии академика), затем писателя М. М. Пришвина и, в-третьих, записи местного учителя Георгиевского, находившиеся в Рукописном хранилище Академии наук.
Исключительную ценность имеют записи А. А. Шахматова, сделанные в 1884 году. Шахматов предпринял свою поездку в Карелию не как собиратель-фольклорист, но как исследователь языка. Сказки интересовали его, главным образом, как материал диалектологический — и потомугто его записи так тщательны в лингвистическом отношении. Чисто фольклорная сторона дела его менее интересовала, — он даже забывал порой записывать имя и фамилию рассказчика. Но исключительно художественное чутье и научный такт позволили гениальному русскому лингвисту сделать крупнейший вклад и в фольклористику, в частности, в изучение местной сказочной традиции; он сделал ряд великолепных записей и обнаружил превосходных сказочниц, одна из которых, Тараева, является замечательной представительницей классического сказочного стиля и должна быть включена в число лучших мастеров русской сказки.
М. Пришвин посетил Север в 1906 году. Результатом этой поездки явилась известная книга ,,В краю непуганых птиц“, сохранившая привлекательный облик сказочника Мануйлы Петрова. Книга „В краю непуганых птиц“ вышла в 1907 году, а вышедший в свет в следующем году сборник Ончукова, где были опубликованы и самые тексты слышанных от Мануйлы сказок, явился
(в этой части содержания) своего рода документацией, как бы иллюстративным приложением к художественному рассказу писателя.
Пришвин зарисовал пленительный—пожалуй, несколько стилизованный—облик сказочника, но причислить его к первоклассным сказочникам едва ли возможно; нельзя счесть вполне удовлетворительными и самые записи, как признает это и сам М. М. Пришвин.
Сборник Ончукова остался надолго основным памятником русской сказки в Карелии. Правда, в 1910 году было опубликовано несколько сказок из Поморья, в очень хороших записях политического ссыльного Г. Цейтлина, — но они как-то затерялись на страницах местного краеведческого издания, остались почти неизвестными широкому кругу читателей и любителей народной сказки, — да как-то мало вошли и в исследовательскую литературу.1 2
EJ 1918 г. в Петрозаводске появился небольшой сборничек сказок, записанных местным учителем П. Коренным от своей матери П. Коренной. Но и этот сборник нс получил широкого распространения и к тому же очень скоро стал крупной библиографической редкостью.3
Таким образом, еще в начале века сведения о русской сказке в Карелии были довольно смутны и отрывочны. Олонецкий край все еще представлялся, главным образом, страной былин и песен. И только исследования последнего двадцатилетия (экспедиции Государствен-ного института истории искусств, фольклорной секции Академии наук, кафедры фольклора Ленинградского государственного университета, Карело-финского научно-исследовательского института культуры, записи А. Никифорова, И. Карнауховой, А. Нечаева, Н. Новикова и др.) совершенно изменили прежнее отношение к сказкам. Русская сказка в Карелии заняла, наконец, свое место среди лучших образцов русского народного творчества.
Результаты этих экспедиций были очень значительны. И. В. Карнаухова и А. И. Никифоров
охватили много районов и в сравнительно небольшой период времени записали свыше 400 вариантов от 165 сказочников.1 Но им не удалось найти особо крупных знатоков, владеющих богатым репертуаром и выдающихся по своему художественному мастерству. Этот пробел был блестяще восполнен последующими экспедициями, когда А. Н. Нечаев открыл М. М. Коргуева и Ф, Л. Свиньина, а Н. В. Новиков — Ф. П. Господарева. Монументальные издания „Сказок карельского Беломорья“ и „Сказок Господарева** начинают собой новую эру в истории изучения русской сказки в Карелии и принадлежат к крупнейшим явлениям русского сказковедения в целом.
Такова, так сказать, столбовая дорога изучения русской сказки в Карелии. Но наряду с крупными публикациями и большими сборниками были и отдельные, часто робкие, опыты, отдельные наблюдения, случайные и разрозненные записи. В своей совокупности они представляют, однако, ценнейшее дополнение к основному известному материалу.
Первым собирателем сказок в Карелии был политический ссыльный А. П. Баласогло, сосланный в Петрозаводск по делу петрашевцев. Это был страстный патриот, поэт, энтузиаст-этнограф. В „Записке*', которую он читал на одной из пятниц у Петрашевского, Баласогло писал об исключительном всемирном значении России. „Россия — не Лапландия и не Кафрария, не Китай и не какая-нибудь Ирландия, а великая, средиземная, всеприморская, всенародная, всесовременная империя в мире,—естественная связь, природная посредница всего человечества**.1 2 Одной из существенных задач он считал всестороннее этнографическое познание страны; очутившись в Олонецкой губернии, куда он был сослан и где служил в местном Губернском правлении, он добился разрешения заниматься сообщением различных сведений о крае, — главным образом, исторических, статистических и этнографических. В разное время он Представил несколько десятков '"записанных им песен, собрание слов карельского и чудского языков, словарь местного народного говора, ряд исторических документов о Каргополе, собрание пословиц, загадок, а также и сказок1. Судьба и на этот раз не пощадила неудачника: все его рукописи и собранные материалы погибли или где-то затерялись, — во всяком случае, до нас не дошли. Сохранились только жалкие остатки, попавшие в девяностых годах к известному писателю-этнографу С. В. Максимову, который и опубликовал несколько сказок на страницах ,,Живой старины'*.1 2
Несколько случайных записей сделали П. Рыбников и Е. Барсов, кроме того, некоторые сказки Рыбников включил в свои сборники в качестве былин. В 70-е годы Олонецкий край посетил исследователь - лингвист М. А. Колосов, включивший позже в свой ,,Отчет“ несколько записанных им текстов. Иногда появлялись отдельные записи на страницах местных газет и изданий, где обычно совершенно затеривались, оставаясь неизвестными не только рядовому читателю, но и исследователю. Отдельные записи хранились, наконец, в различных ученых архивах, где вероятно еще и сейчас можно найти ряд неизвестных материалов.
Так, капля по капле, собирается довольно важное по значению, хотя и не очень богатое численно, новое собрание сказок. Эти записи ценны уже тем, что хранят более старые варианты и свидетельствуют о давней сказочной традиции и ее характере, — они помогают, наконец, отчетливее уяснить общий облик русской сказки в этой части нашего Севера.
Некоторые исследователи не раз пытались дать эту общую характеристику. Уже Ончуков отметил несколько особенностей, характерных для местной сказочной традиции. Такими особенностями он считал: с одной стороны, близость и влияние столицы, с другой—отражение в сказках былинной традиции, а также влияние духовных стихов; из других, менее существенных особенностей он называл: обилие разного рода преданий, особенно же рассказов о нечистой силе. По содержанию олонецкая сказка, по мнению Ончукова, мало чем отличается от общесеверного типа великорусских сказок, отразивших черты быта и природы севера; существенной же отличительной "чертой ее Ончуков считал только констатируемое им обилие „женских сюжетов", что однако едва ли можно считать характерным только для Карелии.
Некоторые из замечаний Н. Ончукова позже повторил А. И. Никифоров, пытавшийся более широко и более подробно обрисовать тип „заонежской сказки".1 Но и ему не удалось правильно определить основные черты ее, хотя кое-что отмечено довольно верно. Самым существенным моментом в жизни заонежской сказки он, подобно Ончукову, считал влияние городской культуры, явившееся следствием близости к Ленинграду. Отсюда и проблематика заонежской сказки, отсюда же преобладание новеллистических и анекдотических сюжетов, заимствования из книжно-лубочного репертуара и т. д.; сказывается это влияние и на формальной стороне сказки. И все же,—подчеркивает исследователь,—„душа сказки" сохранилась здесь в полной мере; каждый собиратель чувствует, что сказка здесь еще живет—живет пышно, полнокровной и сочной жизнью. Но это дается заонежской сказке „тяжелой борьбой", утверждает А. И. Ники-форов. Сохраняя душу, она „поступается плотью": сокращается размер, ослабляется стройность классической формы,—в частности, в заонежской сказке почти Совершенно отсутствуют присказки и очень скудно сохранились концовки.
Наконец, в Заонежье, по уверению А. И. Никифо* рова, отсутствуют сказители с большим репертуаром. Последующие записи, как мы уже видели, начисто опровергли это утверждение автора, а также делают сомнительным и основной его тезис о перерождении и художественном обеднении сказки в этом краю.
Наиболее полно разработан вопрос о характерных особенностях онежской сказки у Н. П. Андреева. В своей статье о русских сказках в Карело-Финской ССР он дал подробный обзор типов и основных сюжетов бытующих в данной местности русских сказок, охарактеризовал основные черты их поэтики и пытался наметить их общую социальную характеристику. Существенным недостатком статьи покойного исследователя является лишь некоторая ее общность: его обширная характеристика приложима не только к местным сказкам, но к сказкам любого района страны, что, впрочем, он и сам сознает и считает нужным сделать соответственную оговорку. ,,Нужно отметить, — пишет он,—что русские сказки К-ФССР не являются (и не могли являться) совершенно изолированными от сказок других областей: мы находим здесь, в основном, те же основные типы и мотивы, те же образы и те же поэтические приемы".1
Совершенно неубедительна попытка Н. П. Андреева харак еризовать мировоззрение местной сказки; неправильна уже сама по себе такая постановка вопроса, ибо она создает представление о каком-то особом типе или особой форме воззрений на мир русских крестьян в Карелии. Само собой разумеется, что русская сказка в Карелии отражает мировоззрение, общее для всей русской сказки в целом, и, в данном случае, речь могла бы идти только о некоторой специфике его выражения.
Как уже было сказано, первые исследователи и собиратели всегда подчеркивали близость русских сказок в Карелии с былинами. ,,Дух былевой поэзии в Олонецком крае, — писал М. Колосов, — веет даже там, где песни о богатырях уже не поются' *.8 Роль и влияние былинной традиции отмечал также и Ончуков. С этого же начинает свой анализ и Н. П. Андреев. ,,Особенностью русских сказок в Карелии, —пишет он,—является их близость к былинам и их взаимодействие". Сказочные мотивы широко вошли в былины, известен ряд былин, которые являются прямым изложением сказочных сюжетов в былинной форме (таковы, например, некоторые былины Чукова, записанные Рыбниковым). С другой 1 2 *
стороны, среди сказочных текстов мы встречаем ряд пересказов былин и близких к ним исторических песен; во многих сказках видны следы былинного изложения: то в отдельных мотивах или образах, то в самых прие-jwax повествования.1 Эта черта вообще характерна для северных районов; примером могут служить сказки Ганина (из сборника Б. и Ю. Соколовых), но в Карелии этот момент действительно выражен особенно ярко и должен быть сугубо учтен при анализе. Причем, дело не только в тех или иных отражениях в сказочном стиле поэтики былин, но в тесной неразрывной связи двух этих жанров.
Эту близость, как мы уже говорили, отмечал еще П. Рыбников. Некоторые из былин, включенных в его сборник, являются, по существу, сказками. Так, например, былина Чукова (Абрам Бутылка) ,,Царь Салман и купец Тёмный“i 2 3 передана частично стихами, частично прозой, сюжет ее—сказочный.8 Совершенно очевидно, что перед нами незаконченный опыт передачи сказочного сюжета или, вернее, уже самой сказки в форме былины, приемами былинного повествования. Это явление характерно не только для Карелии, но для всего Севера. А. Д. Григорьев пишет о Кулое (Архангельская область): ,,Здесь хорошие певцы настолько хорошо владеют эпическим стихом, что готовы переложить в стихи переводную сказку об Еруслане“.4 * * Об этом же свидетельствует и творчество Марфы Крюковой, С другой стороны, очень часто встречается передача былин прозой. И поэтому иногда очень трудно решить вопрос, к сказкам или былинам принадлежат отдельные записи. Неясно, например, к какому жанру должно отнести знаменитый рассказ о тяге земной. Лично я склоняюсь к мысли видеть здесь сказку; не случайно, что этот сюжет представлен всего в двух вариантах — оба у Рыбникова и оба переданы прозаически; не случайно, что никто из последующих собирателей не сумел нигде обнаружить подобной былины.1
Другой характерной особенностью русского сказочного репертуара в Карелии является обилие исторических сказок. Нередко, например, встречаются имена Петра I, Ивана Грозного. На территории Карелии записано огромное количество преданий о Петре, — одни из нИх сохранили еще реальную основу, другие уже приняли легендарный вид, третьи — сложились в сказочное повествование. Конечно, и в данном случае строгое разграничение одного вида от другого не всегда возможно, тем более, что ряд рассказов представляет собою промежуточную форму.
В этот же цикл должно внести и повествования о местных героях, героях-силачах, разбойниках и пр. Таковы рассказы о Рахте Рагнозерском, получившие оформление и в виде первичных легендарных рассказов, и в виде былины, и в виде сказок, к сожалению целиком не записанных, а сохранившихся лишь фрагментарно. 2 Уже ранние собиратели и исследователи народной жизни в Карелии отметили большую популярность среди населения рассказов особого типа, которые именуются ,,бывалыцинами“, т. е. рассказов о том, что, по представлению рассказчика, действительно происходило, что является былью, а не вымыслом, как в сказке. Этот термин принят и позднейшими собирателями и исследователями, хотя он у них не является устойчивым.
И. В. Карнаухова устанавливает четыре типа бываль-щин: I) бывальщины о мертвецах; 2) о нечисти; 3) о разбойниках; 4) о трагических любовниках. К „бывальщинам“ же она относит и рассказы о некоторых исторических событиях и лицах, например, о партизанах эпохи гражданской войны.1 Н. П. Андреев понимает под бываль-щинами, главным образом, рассказы легендарного характера и совершенно исключает из их числа рассказы о разбойниках, которые он относит к числу новеллистических сказок. „Преимущественно эти рассказы,—пишет он, — о встречах с лешими и о шутках леших над людьми, о появлении водяных, о возвращении покойников на этот свет (особенно о посещении жен мертвыми мужьями) и т. п.“.а Однако в „Указателе сказочных сюжетов", составленном тем же исследователем, термина „бывальщина" нет, а рассказы такого типа, встречающиеся в различных сборниках (напр. у Ончукова), включены им в раздел легендарных сказок. Не делал какого-нибудь различия между легендарными сказками и тем, что стали позже называть „бывалыцинами", и Афанасьев в своих „Народных русских легендах.*1
В качестве типичного примера бывальщин Н. П. Андреев приводит рассказ о Шишке (лешем) из сборника Ончукова (в записи Пришвина). Рассказано крестьянкой села Корельский Остров, Степанидой Максимовной. „Ягоды на Янь-острове брали. Девушки от меня и ушли. Вдруг зашумело в орге1 2 3,—да как будто сватья Маланья рыцит: „Вставай, пошли!" Вздрогнула я, никово нету, а рыцятьне смею—давай еще ягоды брать. Вдруг опять: „Да, пошли!"—Вижу он, будто женщина—бурак в руке. Ой, до того напугал меня Шишко, дак ажно дрожь по сердцу, кровь сменилась в лице".4
В этом рассказе, в сущности, нет никакого действия,— это рассказ о случившемся, точнее, о померещившемся; рассказ о некоем личном переживании. Таковы же многочисленные рассказы о встречах с водяными, лешими, об их проделках, шутках, или наоборот о каких-либо их благодеяниях и т. п. Все эти рассказы ни в коем случае не должны быть относимы к сказкам; это — особый и самостоятельный раздел народного творчества.
Но аналогичные рассказы встречаются ^ и в другой форме: отдельный краткий эпизод (случай в лесу, на охоте, на ярмарке и пр.) осложняется серией других эпизодов или отдельных деталей; вместо коротенького рассказа появляется уже более сложное повествование, меняется и форма: появляются различные сказочные аксессуары: вступительные формулы, „общие места**,действие переключается в прошлое („вот, сказывают, давно уже один парень был“, „давно, когда еще барщина была"), в какие-то иные районы („жил в такой-то губернии или в .таком-то селе такой-то “) или просто получает неопреде*-ленные очертания („вот, сказывают, был в одном месте“); наконец—и это самое существенное,—в рассказах подобного типа встречается уже определенный сюжет: таковы многочисленные рассказы о проклятых сыновьях и дочерях, о детях, унесенных нечистой силой вследствие неосторожно сказанного их родителями слова, о невестах и женах1 водяных или леших, о мужьях — мертвецах.1 Появляются в изложении иногда и отдельные чисто сказочные детали и аксессуары. В гаком виде эти рассказы становятся уже легендарными сказками,—многие из них являются своего рода промежуточными образованиями (условно обозначаем их термином „сказки-бывальщины11); к ним же может быть отнесен и публикуемый нами под № 52 рассказ „Откуда взялись медведи1*, записанный В. Н. Харузиной. По существу, это так называемая этиологическая легенда, т. е. легенда о происхождении, но она связана с известным сказочным сюжетом, один из европейских вариантов которого стал всемирно знаменит благодаря сказке Пушкина.
Рассказов - бывалыцин опубликовано довольно много. Они вошли во все основные фольклорные сборники, составленные в Карелии (Рыбников, Ончуков, Карнаухова); большое количество их разбросано по страницам различных местных изданий: „Губернских ведомостей", „Памятных книжек" и т. п. В число задач всестороннего фольклористического исследования края должна войти и задача
составления полного свода таких легендарных рассказов ' в их различных формах: от простого рассказа типа „Шишко" до полного и развернутого сказочного повествования.
В настоящий сборник включены только те (далеко не все) из многочисленных публикаций, которые могут быть причислены к двум последним категориям, т. е. к легендарным сказкам или к промежуточным формам; конечно, не всегда удается найти безусловный и строгий критерий для отбора, и некоторые из включенных текстов, быть может, покажутся спорными.
Старые бытописатели неоднократно останавливались; на причинах огромной популярности этих легендарных рассказов в крае. Один из наиболее ранних исследователей Карелии писал: „Жизнь здешнего крестьянина дика и уединенна: в глуши лесов, между гор, скал и болот проводит он раздольную жизнь свою, находясь всегда в борьбе с недостатками полудикой жизни. Углубляясь в: дремучие леса с переброшенным за спину охотничьим ружьем, бродит он целый день и возвращается поздно ночью. В этих походах воображение находит пищу для себя на каждом шагу: перелетит ли с ветки на ветку птичка, перескочит ли лягушка под мокрыми древесными листьями, встрепенется ли орел полусонный или прожур-чит вдали ручеек—крестьянин крестится, творит молитву и, возвращаясь домой, рассказывает чудеса".1
Эго объяснение стало своего рода „общим местом",—: последующие бытописатели и собиратели не внесли,, по существу, ничего нового и, как и Дашков, сводили все к власти природных условий. Но едва-ли можно* свести все только к характеру природы Карелии или вообще Севера. Сказки-бывальщины, как и разнообрази ные предания о леших, домовых, водяных, были рас* пространены не только в лесной глуши Севера, но и на берегах Волги, в широких степных просторах, — словом, по всей необъятной России. И если на Севере — в частности в Карелии — действительно, наблюдается повышенный интерес к такого рода рассказам, то, быть может, для этого существуют и некоторые особые причины. '
Необходимо подчеркнуть, что значительная часть этих рассказов отражает не только суеверные представления народа, но и систему его этических воззрений и представлений. Рассказы о „неосторожном слове" — это не только рассказы о людях, унесенных нечистой силой, но вместе с тем и нравоучительные повествования о поведении, о недопустимости брани, об отношении к детям и пр. В этих „бывалыцинах",—особенно в их северных редакциях, — выражена целая система воззрений народа на взаимоотношения отцов и детей,на воспитание, на законы гостеприимства, на отношение к покойникам и т. п. И, несомненно, эту сторону чутко почувствовал и оценил Пушкин, уделивший особое внимание сюжету о-„неосторожном слове".1
Эти рассказы сближаются, таким образом, со всем циклом легендарных сказок, в частности со сказками и народными преданиями о святых, высокая этическая ценность и художественная прелесть которых так пленили творческое воображение Л. Н. Толстого. Замечательно, что именно здесь, в карельских преданиях и легендах, оказались истоки многих народных рассказов великого писателя. Этот новый творческий источник открыл Толстому олонецкий крестьянин, знаменитый сказитель В. П. Щеголенок.
Л. Толстой познакомился с ним в-1879 году в Москве и тогда же пригласил его к себе в Ясную Поляну. От Щеголенка Толстой услышал большое количество различных легендарных рассказов, из которых более двадцати записал—к сожалению не полностью, но очень конспективно; некоторые же сюжеты ,,если не записал, то, — по выражению комментатора,— запомнил на всю жизнь“.1 2 Шесть народных рассказов Толстого имеют непосредственным источником легенды, слышанные им от Щеголенка.3
Полные тексты легенд Щеголенка до нас не дошли,— записи Толстого представляют, как уже сказано, краткие конспекты,—и только легенда, послужившая источником для рассказа ,,Чем люди живы“, сохранилась, — хотя и не в точной записи, но в очень подробном пересказе, сделанном со слов сказителя кижским священником.1
Наряду с такими легендарными рассказами у олонецких крестьян были распространены и другого типа легенды о святых, тесно связанные с основными моментами крестьянского земледельческого хозяйства. Замечательным примером подобных рассказов может служить извлеченная нами со страниц ,,Олонецких губернских ведомостей"— „Повесть о том, какой святой чем может помочь мирянам “. Рядом с этой повестью мы публикуем рассказ о ,,суде святых“, воспроизводящий ту же тему, но уже в пародийном плане.
При анализе местной сказочной традиции следует учесть еще один фактор: наличие в крае рукописной литературной традиции, еще недостаточно изученной и учтенной. В 1913 году вышел в свет замечательный труд В. И. Срезневского ,,Описание рукописей и книг, собранных для Академии наук в Олонецком крае“. Эю описание включает 369 номеров рукописных сборников самого разнообразного содержания. Отдельные сборники из того же края нередко встречались и в различных архивных собраниях и рукописных хранилищах,—например, в собраниях Барсова, Буслаева и др. Это свидетельствует о былой мощной и полнокровной литературной традиции нашего Севера. Жители Севера бережно хранили и передавали из рода в род, как драгоценные реликвии, старинные рукописи, списки сочинений старых книжников и пр., разрушая тем самым легенду о низком культурном уровне северного крестьянства.* 1 2 Эта легенда в записях Л. Н. Толстого'*. ,,С. Ф. Ольденбургу. К пятидесятилетию научно-общественной деятельности" — сб. статей, Л 1934, стр. 471 — 476.
Изредка встречаются и лицевые рукописи XV111 в., есть, наконец, и светские — уже как исключение... Есть
рукописная литературная традиция часто опиралась на традицию устную и, в свою очередь, воздействовала на нее, обогащая новыми сюжетами и новыми вариантами. Примером таких сказочных текстов, сохранившихся в рукописных сборниках, могут служить публикуемые в „Приложенииварианты сказок о Ерше Ершовиче.
В этом сборнике мы стремимся свести воедино разрозненные публикации народных сказок. Мы не задавались целью исчерпать весь этот старый материал; основная задача сборника — воссоздать более отчетливо различные элементы русской сказочной традиции в Карело-Финской республике. Она оказывается более богатой, более разнообразной и сложной, чем это представляется обычно,—и это позволяет внести новый и яркий штрих в каргину народной жизни Севера. Можно с полным правом и полной уверенностью утверждать, что сказка занимает равноправное место среди других фольклорных жанров, бытующих в крае. Русская Карелия—не только страна былин и песен, но и страна сказки. И среди лучших образцов русской сказки найдут место и сказки, записанные в Карело-Финской республике. Это не только сказки прославленных мастеров; Коргуева и Господарева, но и сказки различных безвестных сказителей, разбросанные по различным старым изданиям, а иногда и совсем затерянные.
Русские сказки в Карелии. (Старые записи). Подготовка текстов, статья и коммент. М. К. Азадовского. Петрозаводск, Госиздат К-ФССР, 1947. 246 стр
Барсов назвал здесь только три вида народной поэзии: плачи, обрядовые песни, былевая поэзия. В своем перечне он не упоминает о сказках. И это не случайно. Сказочное богатство края очень долго оставалось не собранным, не изученным, не исследованным. Карелия давно уже получила славу классической страны фольклора; в дореволюционную эпоху из нее вышли знаменитые сборники Рыбникова, Гильфердинга, Барсова, составившие эпоху в изучении не только местного фольклора, но всего русского фольклора в целом и всей мировой науки о фольклоре. Но среди этих замечательных памятников нет ни одного сборника сказок. Их не было долго и позже. И только в начале XX века русское общество и русская наука получили возможность (из сборника Н. Ончукова, вышедшего в 1908 году) в какой-то степени ознакомиться с олонецкой (по терминологии того времени) сказкой. Главнейшие же сборники русской сказки этого края (сборники Карнауховой, сборники сказок Коргуева и Господарева) появились только в наши дни.
Но, вместе с тем, те же первые исследователи и собиратели русского фольклора в Карелии неизменно упоминают о сказке, о ее распространенности, доступности для записи. Гильфердинг рассказывает о сказителе Кури-кове, который сообщил только две былины, но зато был готов рассказывать сколько угодно сказок,1—однако сам Гильфердинг не записал ни одной: ни от этого певца, ни от кого другого. Рыбников и Барсов сделали несколько случайных сказочных записей, но не продолжили эту работу.
Чем объяснить такое пренебрежение со стороны первых Собирателей к этому виду народного творчества? Ведь Трудно представить, чтобы эти пламенные энтузиасты народной поэзии, великолепные знатоки и ценители ее, йе смогли почувствовать и оценить чарующую прелесть Сказочных образов и великолепное мастерство сказителей. На этом вопросе не раз останавливались позднейшие исследователи. С. В. Максимов считал, что наши первые Собиратели почувствовали свое бессилие охватить открывшийся перед ними грандиозный и необъятный материал. ;,Запись сказок обещает громадный успех и, в руках охотных и трудолюбивых исследователей, может превзойти всякие смелые ожидания, едва ли даже посильные одному человеку. Недаром обегали эту работу все собиратели перлов народного творчества*‘.1 2
Едва ли такое объяснение в какой-либо мере справедливо. Едва ли выражение ,,обегали" хоть в какой-либо степени может быть приложимо к Рыбникову или Барсову. И, конечно, трудность и колоссальность задачи их бы никак не остановили, скорее, наоборот, придали бы им новые силы. Ясно, что данное объяснение совершенно недостаточно и нужно искать какие-то другие причины.
Н. П. Андреев полагал, что внимание первых собирателей и исследователей было совершенно заслонено былинами. ,,Богатства других видов народной поэзии оставались поэтому несколько в тени. В том числе были отодвинуты на задний план и сказки, и другие народные рассказы'*.1 Но ведь интерес к былинам не помешал тому же Барсову отдаться почти всецело изучению плачей. Рыбников уделял большое внимание заговорам. Несколько позже Агренева-Славянская записывала свадебные песни; записывали песни—и в довольно большом количестве—многие другие собиратели. Наконец, Барсов в цитированной выше [статье наряду с былинами упоминает и плачи и обрядовую поэзию.
Причины этого ,,пренебрежения** или „невнимания** иные, и, прежде всего, это само отношение к сказке. Вопрос о сущности сказки и о различии между ней и былиной неоднократно занимал внимание ранних исследователей и собирателей. Очень образно, с присущим ему художественным изяществом, определил свое отношение к сказке Рыбников. В письме к Ор. Миллеру, упрекая исследователя в недостаточном разграничении в его труде былины от сказки, он пишет: „Основа у былин и сказок, действительно, одна и та же в прошедшем и отчасти в настоящем. Народное миросозерцание — взгляд народа на прошедшую свою историю, на житье-бытье то передается сказкой, то сказывается былиной. Но когда просится на волю представление (первопоня-тие), оно не стесняется образами и выражается сообразно с характером рассказчика; когда нужен образ, когда нужна пластичность, идеал, определенный особью, местом и временем,—тогда требуется устойчивая форма, стих, былевое воплощение, тогда произволу места нет, личный элемент в передаче уступает место общему, целому, в теперешнем положении эпоса—традиции. В были-
нах личный элемент сказывается отдельным словом, выбором варианта. В сказке—всем ее складом, интригой, развязкой. Былевая поэзия—земская поэзия народа, но как земские интересы, хотя они и дороги каждому, всем рядить нельзя, то они и требуют особых представителей; чтобы стать ими, нужны любовь к делу, память, голос.
Сказочная поэзия— обыденная, бытовая жизнь, переведенная в представление. Каждый то же, что делают другие, делает по-своему, сообразно со своей особенностью, настроением, хотя, разумеется, определяется в своем личном творчестве народностью, временем, местом. Былины— область общего, земского, народного эпического творчества, сказки—личного
Таким образом, сказка представлялась менее значительным жанром по сравнению с эпической поэзией; жанром, который отражает только личное творчество и не выражает начал общенародных.
Так же, как Рыбников, понимал сказку и Е. Барсов. Барсовское отношение к сказке вскрывается из одного его замечания о плачах: я скоро убедился, как живуче народное творчество в Олонецком крае, и под влиянием носимого мною впечатления пришел к мысли о возможности воспроизвести внутреннюю жизнь народа ближайшей к нам эпохи, подслушать, так сказать, их думы и чувства, те симпатии и антипатии, кои вызваны в нем современной жизнью, но которые он рассказывает только лесу дремучему, колоде белодубовой, да славному синему Онегушку. .. Заплачки исчерпывают народную жизнь во всей ее полнотеtl... И далее: „Мне кажется, что только мои сборники вместе со сборниками Павла Николаевича [Рыбникова] в состоянии разрушить ученый скептицизм и неверие относительно значения народной поэзии. Мои сборники—плоть и кровь для былевой поэзии. Каждый певец может осязать ее и вложить персты свои в ее живое тело, tie связуясь содержанием с современной жизнью, мои сборники своими эпическими формами примыкают к сборникам Павла Николаевича“.2
Е. Барсов, конечно, прекрасно понимал связь своего сборника с современной жизнью, но элементы современности в плачах он расценивал так же, как Рыбников,—как личные привнесения в ^нялинах. Основное для него—всеобщее значение плачей, их эпичность. Этого элемента, по представлению Барсова, нехватает сказке; она в другом плане, и не может в такой же мере охватить и исчерпать подлинно народную жизнь, как это делают органически с ней связанные заплачки и былины.
Эти представления о сказке, как об исключительно личном и до некоторой степени случайном творчестве, представления о преобладании в ней „личных1* и ,,вре-менных“ моментов над „земским** и „всеобщим** и заставляло отводить ей второстепенное место в целостной картине народной поэзии, которую стремились воссоздать Рыбников и Барсов. Отношение к сказке, как к второстепенному жанру, Рыбников подчеркнул и своим замечанием о процессе перехода былины в сказку: „В песне слова не выкинешь. Разрушающаяся былина переходит в побывальщину, разрушенная—в сказку**.1
Такое понимание сказки в то время было общим; оно было закреплено и авторитетом Ф. Буслаева. Буслаев видел в сказке, так же как и в других памятниках народной поэзии, „обломок доисторической старины**; сказка, по его концепции, „содержит в себе древнейшие мифы*1, но они „потеряли уже смысл в позднейших поколениях**, и потому-то сказка стала с течением времени „нелепостью, склъдкой, а не былью**.2 Подобно Рыбникову, Буслаев утверждал, что „сказка пошла от былины**, т.е. сказка есть „не что иное как разрозненный и подновленный эпизод народного эпоса**. В дальнейшем сказка подвергается новым влияниям, она соприкасается и с басней, и с повестью, заимствует содержание из литературных источников, переделывает чужеземные рассказы и проч. В таком виде „она становится' чтением для грамотника‘% „совершенно расторгает уже все узы,
связывавшие ее с народным эпосом и становится чистым вымыслом, той складкою, которую народ противополагает были" ..-1
Буслаев, правда, здесь же подчеркивает огромное научное значение сказки и с негодованием говорит о ,,классических педантах", которые „полагают [сказку] недостойною серьезного изучения",1 2 3 но отношение к ней, как к менее значительному жанру, по сравнению с эпическим преданием, неизбежно отражалось в практике собирателей. Сказка должна была уступить место „более важным" жанрам. Именно в этом,—думается мне,—и кроются причины того, что в течение длительного периода сказка в Карелии оставалась неизученной. И нужно было значительно измениться общим взглядам на природу и сущность сказки, на ее общественное и научное значение, чтобы создался перелом и в отношении к „олонецкой сказке".
Это особенно наглядно сказалось в практике местных собирателей. В архиве Русского географического общества хранится более 70 рукописей, присланных из тогдашней Олонецкой губернии. Подавляющее большинство их составляют рукописи этнографического и фольклористического содержания: ряд описаний свадебного обряда, записи былин и духовных стихов, похоронных и свадебных причетов, пословиц, загадок; большое и прекрасное собрание лирических песен, но почти нет записей сказок.
Памятником этого „перелома" в отношении к сказке явился сборник Н. Е. Ончукова. Правда, записи самого Ончукова охватывали, главным образом, Архангельскую губернию,—в Карелии он пробыл сравнительно недолго и, по собственному признанию собирателя, его олонецкие
записи носят „случайный характер“;1не сумел обнаружить он там и крупных мастеров, которые, хотя в какой бы то ни было степени могли быть сравнены с замечательными мастерами, открытыми позднейшими собирателями. Наибольшее место среди его записей занимали не классические волшебные сказки, и даже не новеллистические, но местные предания, народные анекдоты, преимущественно обеденного характера, бывальщины, рассказы о нечистой силе й т. п.
Помимо записей самого Ончукова, в его сборник вошли и другие тексты. Это, во-первых, записи А. А. Шахматова (впоследствии академика), затем писателя М. М. Пришвина и, в-третьих, записи местного учителя Георгиевского, находившиеся в Рукописном хранилище Академии наук.
Исключительную ценность имеют записи А. А. Шахматова, сделанные в 1884 году. Шахматов предпринял свою поездку в Карелию не как собиратель-фольклорист, но как исследователь языка. Сказки интересовали его, главным образом, как материал диалектологический — и потомугто его записи так тщательны в лингвистическом отношении. Чисто фольклорная сторона дела его менее интересовала, — он даже забывал порой записывать имя и фамилию рассказчика. Но исключительно художественное чутье и научный такт позволили гениальному русскому лингвисту сделать крупнейший вклад и в фольклористику, в частности, в изучение местной сказочной традиции; он сделал ряд великолепных записей и обнаружил превосходных сказочниц, одна из которых, Тараева, является замечательной представительницей классического сказочного стиля и должна быть включена в число лучших мастеров русской сказки.
М. Пришвин посетил Север в 1906 году. Результатом этой поездки явилась известная книга ,,В краю непуганых птиц“, сохранившая привлекательный облик сказочника Мануйлы Петрова. Книга „В краю непуганых птиц“ вышла в 1907 году, а вышедший в свет в следующем году сборник Ончукова, где были опубликованы и самые тексты слышанных от Мануйлы сказок, явился
(в этой части содержания) своего рода документацией, как бы иллюстративным приложением к художественному рассказу писателя.
Пришвин зарисовал пленительный—пожалуй, несколько стилизованный—облик сказочника, но причислить его к первоклассным сказочникам едва ли возможно; нельзя счесть вполне удовлетворительными и самые записи, как признает это и сам М. М. Пришвин.
Сборник Ончукова остался надолго основным памятником русской сказки в Карелии. Правда, в 1910 году было опубликовано несколько сказок из Поморья, в очень хороших записях политического ссыльного Г. Цейтлина, — но они как-то затерялись на страницах местного краеведческого издания, остались почти неизвестными широкому кругу читателей и любителей народной сказки, — да как-то мало вошли и в исследовательскую литературу.1 2
EJ 1918 г. в Петрозаводске появился небольшой сборничек сказок, записанных местным учителем П. Коренным от своей матери П. Коренной. Но и этот сборник нс получил широкого распространения и к тому же очень скоро стал крупной библиографической редкостью.3
Таким образом, еще в начале века сведения о русской сказке в Карелии были довольно смутны и отрывочны. Олонецкий край все еще представлялся, главным образом, страной былин и песен. И только исследования последнего двадцатилетия (экспедиции Государствен-ного института истории искусств, фольклорной секции Академии наук, кафедры фольклора Ленинградского государственного университета, Карело-финского научно-исследовательского института культуры, записи А. Никифорова, И. Карнауховой, А. Нечаева, Н. Новикова и др.) совершенно изменили прежнее отношение к сказкам. Русская сказка в Карелии заняла, наконец, свое место среди лучших образцов русского народного творчества.
Результаты этих экспедиций были очень значительны. И. В. Карнаухова и А. И. Никифоров
охватили много районов и в сравнительно небольшой период времени записали свыше 400 вариантов от 165 сказочников.1 Но им не удалось найти особо крупных знатоков, владеющих богатым репертуаром и выдающихся по своему художественному мастерству. Этот пробел был блестяще восполнен последующими экспедициями, когда А. Н. Нечаев открыл М. М. Коргуева и Ф, Л. Свиньина, а Н. В. Новиков — Ф. П. Господарева. Монументальные издания „Сказок карельского Беломорья“ и „Сказок Господарева** начинают собой новую эру в истории изучения русской сказки в Карелии и принадлежат к крупнейшим явлениям русского сказковедения в целом.
Такова, так сказать, столбовая дорога изучения русской сказки в Карелии. Но наряду с крупными публикациями и большими сборниками были и отдельные, часто робкие, опыты, отдельные наблюдения, случайные и разрозненные записи. В своей совокупности они представляют, однако, ценнейшее дополнение к основному известному материалу.
Первым собирателем сказок в Карелии был политический ссыльный А. П. Баласогло, сосланный в Петрозаводск по делу петрашевцев. Это был страстный патриот, поэт, энтузиаст-этнограф. В „Записке*', которую он читал на одной из пятниц у Петрашевского, Баласогло писал об исключительном всемирном значении России. „Россия — не Лапландия и не Кафрария, не Китай и не какая-нибудь Ирландия, а великая, средиземная, всеприморская, всенародная, всесовременная империя в мире,—естественная связь, природная посредница всего человечества**.1 2 Одной из существенных задач он считал всестороннее этнографическое познание страны; очутившись в Олонецкой губернии, куда он был сослан и где служил в местном Губернском правлении, он добился разрешения заниматься сообщением различных сведений о крае, — главным образом, исторических, статистических и этнографических. В разное время он Представил несколько десятков '"записанных им песен, собрание слов карельского и чудского языков, словарь местного народного говора, ряд исторических документов о Каргополе, собрание пословиц, загадок, а также и сказок1. Судьба и на этот раз не пощадила неудачника: все его рукописи и собранные материалы погибли или где-то затерялись, — во всяком случае, до нас не дошли. Сохранились только жалкие остатки, попавшие в девяностых годах к известному писателю-этнографу С. В. Максимову, который и опубликовал несколько сказок на страницах ,,Живой старины'*.1 2
Несколько случайных записей сделали П. Рыбников и Е. Барсов, кроме того, некоторые сказки Рыбников включил в свои сборники в качестве былин. В 70-е годы Олонецкий край посетил исследователь - лингвист М. А. Колосов, включивший позже в свой ,,Отчет“ несколько записанных им текстов. Иногда появлялись отдельные записи на страницах местных газет и изданий, где обычно совершенно затеривались, оставаясь неизвестными не только рядовому читателю, но и исследователю. Отдельные записи хранились, наконец, в различных ученых архивах, где вероятно еще и сейчас можно найти ряд неизвестных материалов.
Так, капля по капле, собирается довольно важное по значению, хотя и не очень богатое численно, новое собрание сказок. Эти записи ценны уже тем, что хранят более старые варианты и свидетельствуют о давней сказочной традиции и ее характере, — они помогают, наконец, отчетливее уяснить общий облик русской сказки в этой части нашего Севера.
Некоторые исследователи не раз пытались дать эту общую характеристику. Уже Ончуков отметил несколько особенностей, характерных для местной сказочной традиции. Такими особенностями он считал: с одной стороны, близость и влияние столицы, с другой—отражение в сказках былинной традиции, а также влияние духовных стихов; из других, менее существенных особенностей он называл: обилие разного рода преданий, особенно же рассказов о нечистой силе. По содержанию олонецкая сказка, по мнению Ончукова, мало чем отличается от общесеверного типа великорусских сказок, отразивших черты быта и природы севера; существенной же отличительной "чертой ее Ончуков считал только констатируемое им обилие „женских сюжетов", что однако едва ли можно считать характерным только для Карелии.
Некоторые из замечаний Н. Ончукова позже повторил А. И. Никифоров, пытавшийся более широко и более подробно обрисовать тип „заонежской сказки".1 Но и ему не удалось правильно определить основные черты ее, хотя кое-что отмечено довольно верно. Самым существенным моментом в жизни заонежской сказки он, подобно Ончукову, считал влияние городской культуры, явившееся следствием близости к Ленинграду. Отсюда и проблематика заонежской сказки, отсюда же преобладание новеллистических и анекдотических сюжетов, заимствования из книжно-лубочного репертуара и т. д.; сказывается это влияние и на формальной стороне сказки. И все же,—подчеркивает исследователь,—„душа сказки" сохранилась здесь в полной мере; каждый собиратель чувствует, что сказка здесь еще живет—живет пышно, полнокровной и сочной жизнью. Но это дается заонежской сказке „тяжелой борьбой", утверждает А. И. Ники-форов. Сохраняя душу, она „поступается плотью": сокращается размер, ослабляется стройность классической формы,—в частности, в заонежской сказке почти Совершенно отсутствуют присказки и очень скудно сохранились концовки.
Наконец, в Заонежье, по уверению А. И. Никифо* рова, отсутствуют сказители с большим репертуаром. Последующие записи, как мы уже видели, начисто опровергли это утверждение автора, а также делают сомнительным и основной его тезис о перерождении и художественном обеднении сказки в этом краю.
Наиболее полно разработан вопрос о характерных особенностях онежской сказки у Н. П. Андреева. В своей статье о русских сказках в Карело-Финской ССР он дал подробный обзор типов и основных сюжетов бытующих в данной местности русских сказок, охарактеризовал основные черты их поэтики и пытался наметить их общую социальную характеристику. Существенным недостатком статьи покойного исследователя является лишь некоторая ее общность: его обширная характеристика приложима не только к местным сказкам, но к сказкам любого района страны, что, впрочем, он и сам сознает и считает нужным сделать соответственную оговорку. ,,Нужно отметить, — пишет он,—что русские сказки К-ФССР не являются (и не могли являться) совершенно изолированными от сказок других областей: мы находим здесь, в основном, те же основные типы и мотивы, те же образы и те же поэтические приемы".1
Совершенно неубедительна попытка Н. П. Андреева харак еризовать мировоззрение местной сказки; неправильна уже сама по себе такая постановка вопроса, ибо она создает представление о каком-то особом типе или особой форме воззрений на мир русских крестьян в Карелии. Само собой разумеется, что русская сказка в Карелии отражает мировоззрение, общее для всей русской сказки в целом, и, в данном случае, речь могла бы идти только о некоторой специфике его выражения.
Как уже было сказано, первые исследователи и собиратели всегда подчеркивали близость русских сказок в Карелии с былинами. ,,Дух былевой поэзии в Олонецком крае, — писал М. Колосов, — веет даже там, где песни о богатырях уже не поются' *.8 Роль и влияние былинной традиции отмечал также и Ончуков. С этого же начинает свой анализ и Н. П. Андреев. ,,Особенностью русских сказок в Карелии, —пишет он,—является их близость к былинам и их взаимодействие". Сказочные мотивы широко вошли в былины, известен ряд былин, которые являются прямым изложением сказочных сюжетов в былинной форме (таковы, например, некоторые былины Чукова, записанные Рыбниковым). С другой 1 2 *
стороны, среди сказочных текстов мы встречаем ряд пересказов былин и близких к ним исторических песен; во многих сказках видны следы былинного изложения: то в отдельных мотивах или образах, то в самых прие-jwax повествования.1 Эта черта вообще характерна для северных районов; примером могут служить сказки Ганина (из сборника Б. и Ю. Соколовых), но в Карелии этот момент действительно выражен особенно ярко и должен быть сугубо учтен при анализе. Причем, дело не только в тех или иных отражениях в сказочном стиле поэтики былин, но в тесной неразрывной связи двух этих жанров.
Эту близость, как мы уже говорили, отмечал еще П. Рыбников. Некоторые из былин, включенных в его сборник, являются, по существу, сказками. Так, например, былина Чукова (Абрам Бутылка) ,,Царь Салман и купец Тёмный“i 2 3 передана частично стихами, частично прозой, сюжет ее—сказочный.8 Совершенно очевидно, что перед нами незаконченный опыт передачи сказочного сюжета или, вернее, уже самой сказки в форме былины, приемами былинного повествования. Это явление характерно не только для Карелии, но для всего Севера. А. Д. Григорьев пишет о Кулое (Архангельская область): ,,Здесь хорошие певцы настолько хорошо владеют эпическим стихом, что готовы переложить в стихи переводную сказку об Еруслане“.4 * * Об этом же свидетельствует и творчество Марфы Крюковой, С другой стороны, очень часто встречается передача былин прозой. И поэтому иногда очень трудно решить вопрос, к сказкам или былинам принадлежат отдельные записи. Неясно, например, к какому жанру должно отнести знаменитый рассказ о тяге земной. Лично я склоняюсь к мысли видеть здесь сказку; не случайно, что этот сюжет представлен всего в двух вариантах — оба у Рыбникова и оба переданы прозаически; не случайно, что никто из последующих собирателей не сумел нигде обнаружить подобной былины.1
Другой характерной особенностью русского сказочного репертуара в Карелии является обилие исторических сказок. Нередко, например, встречаются имена Петра I, Ивана Грозного. На территории Карелии записано огромное количество преданий о Петре, — одни из нИх сохранили еще реальную основу, другие уже приняли легендарный вид, третьи — сложились в сказочное повествование. Конечно, и в данном случае строгое разграничение одного вида от другого не всегда возможно, тем более, что ряд рассказов представляет собою промежуточную форму.
В этот же цикл должно внести и повествования о местных героях, героях-силачах, разбойниках и пр. Таковы рассказы о Рахте Рагнозерском, получившие оформление и в виде первичных легендарных рассказов, и в виде былины, и в виде сказок, к сожалению целиком не записанных, а сохранившихся лишь фрагментарно. 2 Уже ранние собиратели и исследователи народной жизни в Карелии отметили большую популярность среди населения рассказов особого типа, которые именуются ,,бывалыцинами“, т. е. рассказов о том, что, по представлению рассказчика, действительно происходило, что является былью, а не вымыслом, как в сказке. Этот термин принят и позднейшими собирателями и исследователями, хотя он у них не является устойчивым.
И. В. Карнаухова устанавливает четыре типа бываль-щин: I) бывальщины о мертвецах; 2) о нечисти; 3) о разбойниках; 4) о трагических любовниках. К „бывальщинам“ же она относит и рассказы о некоторых исторических событиях и лицах, например, о партизанах эпохи гражданской войны.1 Н. П. Андреев понимает под бываль-щинами, главным образом, рассказы легендарного характера и совершенно исключает из их числа рассказы о разбойниках, которые он относит к числу новеллистических сказок. „Преимущественно эти рассказы,—пишет он, — о встречах с лешими и о шутках леших над людьми, о появлении водяных, о возвращении покойников на этот свет (особенно о посещении жен мертвыми мужьями) и т. п.“.а Однако в „Указателе сказочных сюжетов", составленном тем же исследователем, термина „бывальщина" нет, а рассказы такого типа, встречающиеся в различных сборниках (напр. у Ончукова), включены им в раздел легендарных сказок. Не делал какого-нибудь различия между легендарными сказками и тем, что стали позже называть „бывалыцинами", и Афанасьев в своих „Народных русских легендах.*1
В качестве типичного примера бывальщин Н. П. Андреев приводит рассказ о Шишке (лешем) из сборника Ончукова (в записи Пришвина). Рассказано крестьянкой села Корельский Остров, Степанидой Максимовной. „Ягоды на Янь-острове брали. Девушки от меня и ушли. Вдруг зашумело в орге1 2 3,—да как будто сватья Маланья рыцит: „Вставай, пошли!" Вздрогнула я, никово нету, а рыцятьне смею—давай еще ягоды брать. Вдруг опять: „Да, пошли!"—Вижу он, будто женщина—бурак в руке. Ой, до того напугал меня Шишко, дак ажно дрожь по сердцу, кровь сменилась в лице".4
В этом рассказе, в сущности, нет никакого действия,— это рассказ о случившемся, точнее, о померещившемся; рассказ о некоем личном переживании. Таковы же многочисленные рассказы о встречах с водяными, лешими, об их проделках, шутках, или наоборот о каких-либо их благодеяниях и т. п. Все эти рассказы ни в коем случае не должны быть относимы к сказкам; это — особый и самостоятельный раздел народного творчества.
Но аналогичные рассказы встречаются ^ и в другой форме: отдельный краткий эпизод (случай в лесу, на охоте, на ярмарке и пр.) осложняется серией других эпизодов или отдельных деталей; вместо коротенького рассказа появляется уже более сложное повествование, меняется и форма: появляются различные сказочные аксессуары: вступительные формулы, „общие места**,действие переключается в прошлое („вот, сказывают, давно уже один парень был“, „давно, когда еще барщина была"), в какие-то иные районы („жил в такой-то губернии или в .таком-то селе такой-то “) или просто получает неопреде*-ленные очертания („вот, сказывают, был в одном месте“); наконец—и это самое существенное,—в рассказах подобного типа встречается уже определенный сюжет: таковы многочисленные рассказы о проклятых сыновьях и дочерях, о детях, унесенных нечистой силой вследствие неосторожно сказанного их родителями слова, о невестах и женах1 водяных или леших, о мужьях — мертвецах.1 Появляются в изложении иногда и отдельные чисто сказочные детали и аксессуары. В гаком виде эти рассказы становятся уже легендарными сказками,—многие из них являются своего рода промежуточными образованиями (условно обозначаем их термином „сказки-бывальщины11); к ним же может быть отнесен и публикуемый нами под № 52 рассказ „Откуда взялись медведи1*, записанный В. Н. Харузиной. По существу, это так называемая этиологическая легенда, т. е. легенда о происхождении, но она связана с известным сказочным сюжетом, один из европейских вариантов которого стал всемирно знаменит благодаря сказке Пушкина.
Рассказов - бывалыцин опубликовано довольно много. Они вошли во все основные фольклорные сборники, составленные в Карелии (Рыбников, Ончуков, Карнаухова); большое количество их разбросано по страницам различных местных изданий: „Губернских ведомостей", „Памятных книжек" и т. п. В число задач всестороннего фольклористического исследования края должна войти и задача
составления полного свода таких легендарных рассказов ' в их различных формах: от простого рассказа типа „Шишко" до полного и развернутого сказочного повествования.
В настоящий сборник включены только те (далеко не все) из многочисленных публикаций, которые могут быть причислены к двум последним категориям, т. е. к легендарным сказкам или к промежуточным формам; конечно, не всегда удается найти безусловный и строгий критерий для отбора, и некоторые из включенных текстов, быть может, покажутся спорными.
Старые бытописатели неоднократно останавливались; на причинах огромной популярности этих легендарных рассказов в крае. Один из наиболее ранних исследователей Карелии писал: „Жизнь здешнего крестьянина дика и уединенна: в глуши лесов, между гор, скал и болот проводит он раздольную жизнь свою, находясь всегда в борьбе с недостатками полудикой жизни. Углубляясь в: дремучие леса с переброшенным за спину охотничьим ружьем, бродит он целый день и возвращается поздно ночью. В этих походах воображение находит пищу для себя на каждом шагу: перелетит ли с ветки на ветку птичка, перескочит ли лягушка под мокрыми древесными листьями, встрепенется ли орел полусонный или прожур-чит вдали ручеек—крестьянин крестится, творит молитву и, возвращаясь домой, рассказывает чудеса".1
Эго объяснение стало своего рода „общим местом",—: последующие бытописатели и собиратели не внесли,, по существу, ничего нового и, как и Дашков, сводили все к власти природных условий. Но едва-ли можно* свести все только к характеру природы Карелии или вообще Севера. Сказки-бывальщины, как и разнообрази ные предания о леших, домовых, водяных, были рас* пространены не только в лесной глуши Севера, но и на берегах Волги, в широких степных просторах, — словом, по всей необъятной России. И если на Севере — в частности в Карелии — действительно, наблюдается повышенный интерес к такого рода рассказам, то, быть может, для этого существуют и некоторые особые причины. '
Необходимо подчеркнуть, что значительная часть этих рассказов отражает не только суеверные представления народа, но и систему его этических воззрений и представлений. Рассказы о „неосторожном слове" — это не только рассказы о людях, унесенных нечистой силой, но вместе с тем и нравоучительные повествования о поведении, о недопустимости брани, об отношении к детям и пр. В этих „бывалыцинах",—особенно в их северных редакциях, — выражена целая система воззрений народа на взаимоотношения отцов и детей,на воспитание, на законы гостеприимства, на отношение к покойникам и т. п. И, несомненно, эту сторону чутко почувствовал и оценил Пушкин, уделивший особое внимание сюжету о-„неосторожном слове".1
Эти рассказы сближаются, таким образом, со всем циклом легендарных сказок, в частности со сказками и народными преданиями о святых, высокая этическая ценность и художественная прелесть которых так пленили творческое воображение Л. Н. Толстого. Замечательно, что именно здесь, в карельских преданиях и легендах, оказались истоки многих народных рассказов великого писателя. Этот новый творческий источник открыл Толстому олонецкий крестьянин, знаменитый сказитель В. П. Щеголенок.
Л. Толстой познакомился с ним в-1879 году в Москве и тогда же пригласил его к себе в Ясную Поляну. От Щеголенка Толстой услышал большое количество различных легендарных рассказов, из которых более двадцати записал—к сожалению не полностью, но очень конспективно; некоторые же сюжеты ,,если не записал, то, — по выражению комментатора,— запомнил на всю жизнь“.1 2 Шесть народных рассказов Толстого имеют непосредственным источником легенды, слышанные им от Щеголенка.3
Полные тексты легенд Щеголенка до нас не дошли,— записи Толстого представляют, как уже сказано, краткие конспекты,—и только легенда, послужившая источником для рассказа ,,Чем люди живы“, сохранилась, — хотя и не в точной записи, но в очень подробном пересказе, сделанном со слов сказителя кижским священником.1
Наряду с такими легендарными рассказами у олонецких крестьян были распространены и другого типа легенды о святых, тесно связанные с основными моментами крестьянского земледельческого хозяйства. Замечательным примером подобных рассказов может служить извлеченная нами со страниц ,,Олонецких губернских ведомостей"— „Повесть о том, какой святой чем может помочь мирянам “. Рядом с этой повестью мы публикуем рассказ о ,,суде святых“, воспроизводящий ту же тему, но уже в пародийном плане.
При анализе местной сказочной традиции следует учесть еще один фактор: наличие в крае рукописной литературной традиции, еще недостаточно изученной и учтенной. В 1913 году вышел в свет замечательный труд В. И. Срезневского ,,Описание рукописей и книг, собранных для Академии наук в Олонецком крае“. Эю описание включает 369 номеров рукописных сборников самого разнообразного содержания. Отдельные сборники из того же края нередко встречались и в различных архивных собраниях и рукописных хранилищах,—например, в собраниях Барсова, Буслаева и др. Это свидетельствует о былой мощной и полнокровной литературной традиции нашего Севера. Жители Севера бережно хранили и передавали из рода в род, как драгоценные реликвии, старинные рукописи, списки сочинений старых книжников и пр., разрушая тем самым легенду о низком культурном уровне северного крестьянства.* 1 2 Эта легенда в записях Л. Н. Толстого'*. ,,С. Ф. Ольденбургу. К пятидесятилетию научно-общественной деятельности" — сб. статей, Л 1934, стр. 471 — 476.
Изредка встречаются и лицевые рукописи XV111 в., есть, наконец, и светские — уже как исключение... Есть
рукописная литературная традиция часто опиралась на традицию устную и, в свою очередь, воздействовала на нее, обогащая новыми сюжетами и новыми вариантами. Примером таких сказочных текстов, сохранившихся в рукописных сборниках, могут служить публикуемые в „Приложенииварианты сказок о Ерше Ершовиче.
В этом сборнике мы стремимся свести воедино разрозненные публикации народных сказок. Мы не задавались целью исчерпать весь этот старый материал; основная задача сборника — воссоздать более отчетливо различные элементы русской сказочной традиции в Карело-Финской республике. Она оказывается более богатой, более разнообразной и сложной, чем это представляется обычно,—и это позволяет внести новый и яркий штрих в каргину народной жизни Севера. Можно с полным правом и полной уверенностью утверждать, что сказка занимает равноправное место среди других фольклорных жанров, бытующих в крае. Русская Карелия—не только страна былин и песен, но и страна сказки. И среди лучших образцов русской сказки найдут место и сказки, записанные в Карело-Финской республике. Это не только сказки прославленных мастеров; Коргуева и Господарева, но и сказки различных безвестных сказителей, разбросанные по различным старым изданиям, а иногда и совсем затерянные.
М. Азадовский
Русские сказки в Карелии. (Старые записи). Подготовка текстов, статья и коммент. М. К. Азадовского. Петрозаводск, Госиздат К-ФССР, 1947. 246 стр